Читаем без скачивания Катерина - Аарон Аппельфельд

— Я помогу, — сказала я.

— Я заплачу вам, — пообещал он.

— Не надо.

— Почему? Ведь у меня шесть тяжелых узлов.

— Мне не нужны деньги. Еврея испугали мои слова.

— Я справлюсь сам, — сказал он.

Напрасно я пыталась убедить его, никакие мои доводы на него не действовали. Он твердил свое:

— Справлюсь сам. Я ведь всегда делаю это сам.

Доверие, которое он мне выказал еще минуту назад, видимо, улетучилось. Когда поезд прибыл в Черновцы, он связал все шесть своих узлов, водрузил их на себя и поволок свою ношу к остановке трамвая.

Первый свой день в столице провела я в шинке. Столичные кабаки, следует признать, хоть и побогаче, но устроены по знакомому образцу: два длинных деревянных стола, по сторонам которых — тяжелые лавки. Я собиралась отправиться прямо в Народный дом, где выступала Генни, но задержалась по пути, выпила лишнего и к вечеру на ногах не стояла. Хозяин шинка позволил мне, за плату разумеется, переночевать на полу.

На следующее утро я разыскала Генни, и вдвоем мы плакали, как девчонки. Генни очень похудела, лицо ее казалось вытянувшимся. Длинное платье открывало худобу ее плеч.

— Вам необходимо отдохнуть, — сказала я.

Генни немедленно со мной согласилась, но — как ей избавиться от контракта на двадцать четыре концерта?…

Только сейчас я осознала, как истосковалась по ней. Кстати, тот узелок с драгоценностями, который она дала мне, я так и не развязала. Повесив его на шею, я решила, что он будет моим талисманом. Теперь же мне захотелось одеть на себя одно из этих украшений.

Генни была настроена решительно и твердо, даже обронила несколько издевательских замечаний по поводу монашества своего мужа Изьо, и наконец, сказала:

— Я ненавижу монастыри. Не могу простить монахам то, что они творят. Человек должен быть свободен.

На следующий день я встретила антрепренера Генни, молодого, склонного к полноте еврея, стяжателя и прожженного дельца. Он разработал план гастрольной поездки до мельчайших деталей. Но за этой точностью и обстоятельностью мне виделось что-то похожее на изгнание. Нельзя вынуждать человека так надолго покидать его собственный дом. Я хотела произнести эти слова погромче, но голос мне изменил.

Потом мы сидели с Генни — после нескольких рюмок. Голос ее журчал и переливался, она говорила с воодушевлением, что надо уметь преодолевать слабость, много работать, ибо только работа может все поправить. Это был не ее голос, она как бы взяла его взаймы, чтобы вести эту беседу. О чем она говорит? Мне все хотелось остановить ее: «Вы должны позаботиться о своем здоровье, отдохнуть в деревне», — но я не могла произнести ни слова. А ее голос лился, заставляя меня хранить молчание. Наконец она произнесла:

— Пустяки. Мы будем часто видеться и много разговаривать, дни напролет. Нам есть о чем поговорить. Есть о чем.

На следующее утро отправилась Генни в турне по провинциальным городкам, а я с горя засела в кабаке, пропустила несколько стаканчиков. Затем, словно не отдавая себе в том отчета, стала подниматься вверх по улице, ведущей к вокзалу. Ночные огни, сочащиеся влагой, освещали тротуары, а я, как говорится, брела без всякой цели. Если бы вдруг появился мужчина, который бы силой уволок меня в свою комнату, — я бы пошла, не сопротивляясь. Но никто не подошел ко мне. Все, торопясь, пробегали мимо. Я даже рассердилась, что ни один из прохожих не обратил на меня внимания, но по-прежнему шла без всякой цели. Почему-то я свернула в боковую улочку. Я увидела перед собой слабый свет и уловила запах еврейского кушанья. Было у меня непреодолимое желание постучаться и попросить немного супа, но я не осмелилась. Я стояла и ждала, что дверь откроется, выйдет человек и скажет:

— Катерина, заходи! Что же ты стоишь на улице?

Долго я так стояла. Но тщетными оказались мои ожидания. Непроницаемые стены темноты постепенно окружали все дома вокруг.

— Почему же мне не дадут немного супу? — произнесла я наконец вслух.

Но никто мне не ответил. Дома превращались в неприступные крепости, и тьма, сгущаясь, обволакивала их. Я шла дальше, и ароматы еврейской кухни преследовали меня. Порыв гнева швырнул меня к домам, мне хотелось колотить в двери, но я все-таки не сделала этого.

Я задержалась у небольшой лавчонки. По двери и по замку определила я, что лавка эта принадлежит евреям. Я собиралась пройти дальше, но что-то во мне потребовало: «Остановись!» И я остановилась…

Теперь уже дорога в лавку была коротка и мгновенна: одним взмахом руки я высадила оконное стекло, мигом очутилась внутри, собирая в мешок пачки папирос и плитки шоколада.

Я легко выбралась и затерялась в переулках. Я знала, что совершила грех, низкий и презренный, но раскаяния не ощущала. Какое-то грубое наслаждение заливало все мое тело. Ночь пролетела — я ее даже не заметила. Одолевала меня жажда, но все кабаки были закрыты. Под утро добралась я до вокзала, рухнула на пол и заснула в беспамятстве.

Глава десятая

Я хожу из кабака в кабак. На привокзальных улицах немало подобных заведений. В некоторых из них — порядок, о других этого не скажешь. Я предпочитаю места тихие. Две-три стопки возвращают мне Розу и Биньямина. Никогда не прощу себе, что позволила тем русинам отобрать у меня мальчиков. Иногда мне кажется, что они втайне обо мне думают. Если бы знала, где они находятся, мои мальчики, пешком пошла бы к ним. Порою мне кажется, что время остановилось, я — с ними в той же хате, а вокруг — та же зима, и печь излучает густое тепло, и я с детьми лежу на огромной деревянной кровати.

Каждый из кабаков вызывает передо мной иное видение. В кабаке «Ройяль», сидя у окна, я вижу Генни. Теперь мне кажется, что я лучше понимаю ее требовательность, она не выносила никаких «приблизительно» и «наполовину». Если бы не ее требовательность, не взлететь бы ей. Таков ее характер. И в нем — ее наказание. Теперь она трясется по захолустью, услаждая своей игрой тугоухих местных толстосумов. Суровая требовательность Изьо была еще жестче. Я помню, как он сказал однажды:

— Необходимо содрать с любого дела всю шелуху, чтобы обнажить сердцевину.

Меня тогда поразило слово «содрать». Лишь теперь я осознаю скрытую в этом слове тревогу. Требовательность Изьо пугала меня.

«Ройяль» — тихое место. Еще недавно парни приставали ко мне, а теперь только пожилые мужчины иногда проявляют ко мне интерес.

В кабаке «Ройяль» я повстречала Сами, высокого, крепкого мужчину с глазами, как у ребенка.

Говорят, что евреи — обманщики. У Сами же не было ни грана хитрости. Я увидела его сидящим в углу со стаканом. В Страсове евреи не переступали порога питейных заведений. Но тут — чудо из чудес: сидит еврей и опрокидывает стопку за стопкой.

Я подошла к нему:

— Что делает еврей здесь, в кабаке?

— Я люблю выпить, что поделаешь.

— Евреям пьянствовать запрещено, вы ведь знаете.

— Я — грешник, ничего не поделаешь.

Странным было его присутствие тут: ребенок в воровском притоне.

— Нельзя вам здесь находиться, — бесцеремонно заявила я.

— Почему?

— Потому что евреям следует заниматься коммерцией. Если не они будут этим заниматься — то кто же?

Он залился таким заразительным смехом, что и я рассмеялась вслед за ним.

Я иногда встречала его, но не подходила к нему. Чувствовала, что мое присутствие смущает его. Наконец, он победил свое смущение, подошел ко мне и отплатил мне той же монетой:

— Что делает Катерина в кабаке?

— Она здесь потому, что Катерина — это Катерина, она из русинов, и предки ее русины — испокон веков.

Мы рассмеялись и выпили, как старые друзья.

Большую часть дня я блуждаю по улицам, медленно впитывая в себя этот огромный город. По сути я не выбираюсь за пределы тех из них, что окружают железнодорожный вокзал, но и в этих безликих улицах ощущается дыхание большого города.

По вечерам я сижу с Сами. Сами рассказывает мне о своей жизни. Дважды он был женат и дважды разводился. С первой женой расстался, потому что она была властной, а вторая — сумасшедшей. У него взрослая дочь от первой жены, но он ее видит очень редко.

— Почему у тебя нет постоянной работы? Ведь у всех евреев есть постоянная работа.

— Откуда ты знаешь? — спросил он со смехом.

— Я много лет работала у евреев.

— Надеюсь, ты не набралась от них плохого…

В его ответах была какая-то пронзительная откровенность. А я рассказывала ему про свое родное село. Сами — человек исстрадавшийся, и каждое произнесенное им слово как бы бередит его собственные раны. Но мне приятно смотреть на него, а его голос, вернее, его интонации очень мелодичны.

Я тоже была без работы в то время. Деньги, что дала мне Генни, я тратила, не считая. С утра я слонялась по улицам. В городе — масса евреев. Часами я сижу и наблюдаю за ними.