Читаем без скачивания Аутодафе - Диана Арбенина

Глава 2

мы расстались как-то мгновенно и холодно. не ссорились, не уставали друг от друга. она не попрощалась со мной и уехала, как и я, в Магадан.

мы жили в одном городе – адски неприкаянном, горбатом, вобравшем в себя худшие черты Колымы и Чукотки. единственное, что примиряло меня с ним – куцая обледенелая бухта Охотского моря. именно на той узкой, загаженной зимней косе мы и встретились второй раз. она практически не изменилась, разве что стала открыто курить, и черты лица, не ставшие еще полностью женскими, заострились. она подурнела. впрочем, обаянию это не мешало. проторчав на море полтора часа, мы решили пойти погреться в общагу пединститута. произошло мгновенное единение, мы, казалось, были очень рады опять встретить друг друга. вокруг нас собралась большая компания. было хорошо, как-то празднично и, вместе с тем, просто. в общаге любили, когда она пела. она знала это, смущалась, но крепко ценила и ревниво охраняла. глубокой ночью, когда, казалось, было спето все, я взяла гитару и, сходу наматывая слова на слепую последовательность аккордов, начала импровизировать о том, что видела. практически как представитель местной коренной национальности. все смеялись, подначивали меня импровизировать дальше. я продолжала, волнуясь, не глядя по сторонам. а потом вдруг почувствовала, как атомы чего-то инородного заморозили атмосферу компании. я подняла голову и увидела напротив злые, ненавидящие меня глаза. она ревновала. ее взбесил мой неожиданный успех.

– дай сюда, – она выдернула гитару. – а я не знала, что ты пишешь песни.

она была готова ударить меня. я поняла это. вокруг нас молчали.

– стала. писать. позволь, а, – я вытянула гитару из-под ее плеча, села и рубанула.

– сука, – выдохнула она и дернула дверь.

вечер распался.

мы стали врагами.

изредка до меня доходили новости о ней. говорили, что она перестала петь, что покуривает химку и много, что едва не вылетела из универа. что как-то переходила дорогу у телевышки и была сбита «скорой помощью», которая на всех парах неслась в травмпункт, везя в себе мужика, сбитого машиной. что осталась жива каким-то чудом и даже умудрилась скрыть факт аварии от мамы. в это я поверила. это было абсолютно в ее духе.

странно, вспоминая о ней, я понимала, что тоскую, испытываю крепкую симпатию и вовсе не прочь дружить. «дружбанить», как мы, студенты, говорили тогда. но случая не предоставлялась, к тому же я прекрасно помнила тот ее выпад и глаза убийцы.

а потом я уехала в Питер.

Глава 3

было 5 утра. белые петербургские ночи. она стояла на подоконнике открытого настежь окна на 7 этаже в общаге финэка. на ней не было одежды. только кольцо на безымянном правой руки. она готовилась прыгать. мутно-золотые меченосцы полоскались на дне болотистого общажного аквариума. молоко утра барахталось в углах комнаты и топило в себе предметы. молочный кисель наполнил и мои колени. не помня себя, я шагнула к ней и остатками обезумевшего от страха разума выдавила пересохшее, нарочито небрежное:

– слышишь, а что это за колечко у тебя?

она обернулась, я подхватила ее и сдернула с подоконника.

мы уехали на Финский залив, два часа парились в электричке, как в кастрюле. она молчала, а я влюблялась в нее и все сильнее хотела помочь. мы сблизились. она побрилась налысо, стала ходить на «снайперские» концерты, пить с нами вечную «Балтику» и, хмелея, петь все те же песни.

не помню, чтобы кто-то из нас, кроме нее, работал. денег не было, еды тоже. по рекомендации знакомых она давала детишкам уроки английского. после занятий, измотанная вынужденным преподаванием, неслась в ларек, покупала сосиски, хлеб и пиво, и приносила нам. вечера были близнецами. утра еще молодые, сладкие, не похмельные.

однажды в воскресенье, вернувшись после уроков, она, смеясь, рассказала, как преподав положенные три урока, стояла на Грибонале, пила пиво, любовалась Спасом на Крови, и тут ее окликнул знакомый мальчишечий голос. она очнулась и увидела все почтенное семейство, с которым только что простилась, вышедшее, как и она, на прогулку по той же, как оказалось, траектории. дети радостно махали руками, а их мама строго и внимательно рассматривала бутылку «Балтики-4». конфуз!

ко мне она относилась настороженно. теперь я уже не знала о ней всего, как это было некогда в школе на Колыме. она явно что-то или кого-то скрывала. я не лезла, не было охоты, да к тому же была очень занята собой. мы вместе снимали огромную однокомнатную квартиру с русским бильярдным столом посередине и тахтой в кухне, где спал наш друг Гусь. никто нигде особо не учился, все числились преимущественно в ждановском универе. на пары не ходили, пропадали на нашей съемной. гитара была с утра до ночи, ночей же, как правило, не было – так, забытье на пару часов и снова в бой на кухню. когда все же случалось и все расходились по своим делам, она врубала на всю катушку Nick Cave или Laurie Anderson, или Jim Morrison, или Siouxsie And The Banshees, или «Я сам себе и небо, и луна» Федорова, и это был сигнал соседям – гулянка закончилась и она одна.

как-то наше веселье продолжалось около недели. пили одну водку, она сожгла себе пищевод, мучилась, но пила, уже не могла остановиться. и в одно утро мы застали ее у порога.

– ты куда?

– в морг.

– уже?

– на экскурсию пригласили. к обеду вернусь.

она и вправду поехала в морг на вскрытие, куда ее и вправду затащил друг, студент медицинской военной академии. и вернулась к обеду, к алкоголю не притронулась, сварила себе овсянку и просидела на ней месяц, по наитию вылечив начавшуюся язву. долго потом хранила платочек с одеколоном друга, спасший ее от рвоты в том морге.

«Снайперы» начали подниматься на ноги в ту пору. нашу акустику уже знали и любили. пришел черед первого электрического альбома. поездки в другие города, новые люди. я забыла о ней. а когда ее отсутствие стало очевидным, спросила и узнала, что ее вышибли из Питера, и где оно, с кем она, никто не знает. да и неинтересно.

Глава 4

в 1999 году мы встретились в аэропорту во Франкфурте. черное пальто до пят, черные очки, коротко стрижена, как в прежние далекие питерские времена. была осень. она грызла каштаны из засаленного кулька и ждала рейса. мы поздоровались.

– я эмигрирую, – сказала она.

– зачем?

– подонка полюбила. сегодня утром проснулась, взяла билет и улетела. не вернусь.

– да ладно тебе. что, так серьезно?

– ну, – она насупилась и явно держалась, чтобы не зареветь. – а ты куда?

– а у нас концерты. поехали с нами! побудем вместе, поиграем, проводишь потом.

и она полетела с нами. кое-где помогала переводить, внимательно слушала концерты. мы много общались, вволю знакомились с европейским праздником «Октобер-фест», вместе гуляли по Кельну и, помню, как она минут 50 лежала на асфальте у кафедрального собора, пытаясь сфотографировать его весь, от основания до шпиля. в последнюю ночь перед расставанием мы заперлись в моем номере, включили RADIOHEAD, залипли до утра, и она передумала оставаться в Германии. точнее, мне стоило бешеных усилий ее отговорить.

– а знаешь, что самое поганое? – в ту ночь сказала мне она. – понятно, не то, что он, козлина, издевался надо мной, а то, что как-то однажды, после потока бурных увещеваний в своей любви, специально, слышишь, специально (!) послал мне сообщение, адресованное своей жене, где он назвал ее так, как звал меня, «ненаглядной». «ненаглядная, я уже еду домой!» вот сволота, а! так что я сделала – пошла в туалет в нашей коммуналке и полоснула себя… ладно, давай спать, что ли. завтра еще в небе трепыхаться».

мы вернулись в Питер, и мучения ее, разумеется, не закончились. она то умирала, то возрождалась, то ненавидела его, то от счастья прыгала кузнечиком и кидалась на шею друзьям.

а потом мы ненадолго поссорились. у нас был прямой эфир на радио. она слушала его вместе со своим мучителем. он знал, что мы дружим, и сказал ей:

– позвони «Снайперам», пускай сломают программу и споют для меня Гимн Советского Союза, иначе я уйду.

она позвонила мне и на полном серьезе умоляла спеть. я отказалась. спустя полмесяца она появилась на пороге:

– за тот эфир извиняй.

– да забыли. как у тебя дела-то с ним?

– а у меня радость – мне подарили сенбернара, – ответила она и втолкнула на порог маленького мохнатого мишку.

Глава 5

как она стала волком, я не уследила. точнее, волчицей. из неказистого угластого подростка с шальными выкрутасами, пьяными дебошами, приводами в ментуру, она превратилась в нервного, глубокого, ранимого зверя. может, причиной тому была смерть Гуся – единственного ее друга.

Гусь – косая сажень в плечах, прекрасно образованный, интеллигентный петербуржец северных кровей осенью 2004 года погиб, сбит трамваем где-то на Обводном канале. она тогда уже жила в Москве и верно расценила эту трагедию своей виной. Гусь был тонок, эдакий Пьер Безухов, и совсем не умел выживать. так случилось, что она прямо накануне, уезжая из Питера, звала Гуся к себе, на первых порах ничего не делать, просто жить. как чувствовала, что надо начинать его действенно беречь. не уберегла. Гусь собрался было прыгнуть на третью багажную полку и безбилетно поехать с ней, как это случалось раньше, да не решился, сказав, что забыл паспорт. и клялся, что приедет вот буквально завтра, и улыбался, и лепил очередные мифы про то, как счастлив и любим, будучи на самом деле, она доподлинно знала, бездомным, брошенным, страдающим и уже с печатью невозвращенца. она смотрела на него, ответно улыбалась, слушая всю эту ахинею, и думала параллельно, что после дня мостов и крыш адски устала и надо бы выпить чаю, и как неохота стелить постель, и там в Москве ждет пес, и надо купить новые джинсы… а Гусь все говорил, говорил, и его голос был будто через толщу матового стекла. а потом паровоз дернулся, пошел… с ним, прижимая ладонь к стеклу, пошел все так же улыбающийся Гусь, а потом неуклюже побежал по перрону с той же прижатой к стеклу ладонью…