Читаем без скачивания Вязниковский самодур - Михаил Волконский

— Как? Вы не признаете насилия даже ради благой цели?

— У иезуитов лишь цель оправдывает средства, но это правило предосудительно. Хотите вы следовать ему?

— Я хочу освободить Машу. Я вижу, что нет другого средства, как отнять ее насильно.

Прохор Саввич покачал головою.

— Все вы, влюбленные, на один покрой: теряете голову, когда именно нужно вам самообладание. Ну, скажите, пожалуйста, ну, как вы один…

— Я не один, — перебил Гурлов, — нас четверо: вы, я, Чаковнин и Труворов.

— Ну, все равно! Как вы хотите, чтобы мы четверо силой сделали что-нибудь против Каравай-Батынского, у которого в распоряжении целая дворня? Мало того, и право на его стороне, потому что ваша Маша — его крепостная, и он волен держать ее у себя. Теперь и полиция, и власти все на его стороне… и осуждать их нельзя за это: князь может требовать себе поддержки от властей по закону. Они обязаны помочь ему.

— Тогда просто увезти ее потихоньку.

— Это тоже не так просто, как вы думаете. Князь бережет ее и сторожит. Уйти ей отсюда труднее, чем из тюрьмы.

— Ну, так что же тогда? — воскликнул Гурлов. — Тогда ложись и помирай просто, если нет возможности ничего сделать…

В голосе его звучало отчаяние, и он безнадежно опустил голову.

— Ну, вот! — проговорил Прохор Саввич с новою улыбкой. — То мы готовы мир в одиночку завоевать, то руки опускаем. Не сердитесь на меня! Не вы один такой; всякий на вашем месте так же бы безумствовал. Молодость, батюшка, влюбленность!.. Я вам советую теперь пока оставить все эти мысли, а думать вот о чем: завтра или, во всяком случае, на этих днях князь сделает повторение спектакля, и тогда вы опять пойдете причесывать Машу и увидитесь с нею. Ждите этого и думайте об этом.

Лицо Гурлова повеселело, и глаза заблестели.

— Вы думаете, что мы опять увидимся скоро? — спросил он, оживляясь.

— Рассчитываю, что долго ждать не придется. Будьте довольны пока этим.

— Ну, а потом-то что же? На что вы надеетесь?

— А вот посмотрите на это кольцо, — заговорил Прохор Саввич и, сняв с пальца кольцо, изображавшее змею, пожирающую свой хвост, подал его Гурлову, — вот, посмотрите!..

Гурлов взял кольцо и стал рассматривать. Оно было простое железное, но превосходной работы. Два прекрасных рубина были вставлены на месте глаз змеиных.

— Дивная работа! — похвалил Гурлов. — Но зачем вы показываете мне эту вещь?

— А вот сейчас я объясню вам. Змея есть и всегда останется олицетворением зла. Это есть та сила, которая противна добру, как тень — свету, и, как тень делает заметным свет, так эта сила делает заметным добро. Вот назначение этой силы и основание ее существования. Но, видите, эта змея пожирает самое себя. В этом весь смысл и глубокая тайна, раскрыть и познать которую можно лишь после долгих лет ученья и самовоспитания. Все раскрыть я вам не могу, да вы и не воспримете всего, неподготовленный. Я скажу вам только, что добро всюду находит себе пищу и само живет и рождает добро, а зло питается лишь самим собою и само себя пожирает. Поэтому если кто желает принести вам зло, оставьте его, не трогайте: это зло падет само собою, само себя поглотит, если вы не будете питать его новым злом, якобы борясь с ним. Из такой борьбы выйдет только увеличение зла. Помните эту эмблему — змею, себя пожирающую, и верьте, что зло само по себе готовит свою погибель.

XXVI

В то время, когда Прохор Саввич успокаивал своими речами волновавшегося Гурлова, Чаковнин и Труворов тоже разговаривали, вернувшись в свою комнату после ужина из большого дома.

Чаковнин дымил своей трубочкой, полакомиться которой не пришлось ему почти в течение всего дня, так как курить на людях при большом собрании считалось неприличным. Труворов пыхтел и отдувался, сидя на своей кровати, расстегнув камзол и распахнув свой великолепно расшитый кафтан, который ему лень еще было стащить с себя. Он, как пришел, расстегнул все пуговицы, которые можно было расстегнуть, и сел в изнеможении, не имея сил продолжать раздевание. Ему хотелось сделать передышку и отдохнуть. Он слишком много покушал за ужином.

— А хороша штучка! — проговорил Чаковнин, вспоминая о Маше.

Труворов только засопел носом.

— То есть, забодай меня нечистый, — хороша штучка! — повторил Чаковнин. — Счастье этому Гурлову.

— Ну, какое там счастье, ну, что там! — протянул Никита Игнатьевич.

— Верно изволили заметить, — сейчас же согласился Чаковнин, — счастье его, что нашел себе такую кралю, а несчастье — что соединиться с нею не может. Ну, так ведь в этом надо помочь молодцу. На то я и обещал ему. Знаете, надо обсудить.

— Ну, что там!.. — начал Никита Игнатьевич, но недоговорил, засопел и запыхтел: ему было жарко.

— Позвольте! Вы, значит, полагаете действовать, не рассуждая?

— Ну, что там действовать!..

— Нет, Никита Игнатьевич, — заговорил Чаковнин, — это я уж понять не могу! Вы обретите словеса для более подробного объяснения. Какая мысль щекочет мозги ваши?

Чаковнин был в несколько игривом настроении вследствие выпитого вина за ужином, во время которого он свернул ни с того, ни с сего серебряную тарелку в трубку. «Ну и сила!» — сказали гости, видевшие это.

Теперь он чувствовал особенный прилив в себе силы и желал приложить ее.

— Нет, вы объясните, Никита Игнатьевич, словесами удобопонятными, что значит ваше мычание? — настаивал он.

Труворов покачал головою.

— Ну, что там словеса!.. Какие там словеса!.. Не в словесах, того…

— Понимаю, — подхватил Чаковнин, — вы хотите выразить, что не в словесах дело. Ну, так давайте действовать, я вам и предлагаю действовать…

Никита Игнатьевич повертел пальцами в воздухе, пощелкал ими и произнес:

— Ну, что там!.. Того… какой там действовать… надо… — и опять пощелкал.

— Понимаю, — сообразил Чаковнин, — вы-мудрец, Никита Игнаьтьевич, Соломон, можно сказать: не тратите слов даром, но изъясняетесь лучше Демосфена!.. Насколько могу уразуметь, пантомима ваша обозначает, что нужны деньги для этого дела… Совершенно верно изволили сообразить, совершенно верно!.. Только у меня их нет, Никита Игнатьевич. А у вас?

У Труворова лицо омрачилось.

— Какой там! Ну, что у меня деньги!

— Значит, и у вас нет… У Гурлова, наверно, тоже… А занять не у кого?

— Какой там занять!

— Правильно. Занять — все равно отдавать нужно…

— Ну, какой там отдавать!.. — вдруг с живостью произнес Труворов.

Он не имел привычки платить долги и сам не спрашивал их с тех, которые ему были должны. А ему должны были гораздо больше того, что сам он был должен.

В комнате водворилось долгое молчание.

— Да-а! Без денег тут ничего не поделаешь, — проговорил Чаковнин, — а где их достанешь? Самому не сделать, а если и сделаешь, все равно никуда не будут годиться — фальшивые. Ах, чтоб тебя — экая штука подлая выходит! В самом деле, сидеть так, сложа руки, когда не терпится… Слушайте, Никита Игнатьевич! Вы — умная голова, неужели вы ничего придумать не можете?

— Ну, что там не можете! — спокойно протянул Труворов.

Чаковнин видел, что Никиту Игнатьевича осенила уже блестящая мысль.

— Родной, благодетель, — заговорил он, — не томите! Выкладывайте скорее, что вы придумали!

— Да что там придумали! — ответил Труворов, стаскивая с себя кафтан и подавая его Чаковнину.

— Как, — воскликнул тот, — вы жертвуете этот кафтан на пользу Гурлова? Так ли я понял вас?

— Ну, что там кафтан!.. Ну, какой там кафтан… Все равно кафтан…

— Никита Игнатьевич, да ведь вы — благодетель рода человеческого!

— Ну, какой там благодетель!.. — даже с неудовольствием произнес Труворов и стал укладываться спать.

XXVII

Как ни были разумны и утешительны доводы Прохора Саввича, Гурлова они утешили ровно до тех пор, пока он, простившись со своим утешителем, не лег и не очутился таким образом снова один со своими мыслями. Тотчас благоразумные советы доброго старика перестали казаться утешительными, и он должен был признаться себе, что не может ждать, что это сверх сил его.

Надежда была у него на помощь Чаковнина. Может быть, тот с Труворовым придумал что-нибудь такое, что одобрит и Прохор Саввич.

Странный этот старик — Прохор Саввич. Кто он такой? Он говорит, что есть у него титул… Отчего же он скрывает?

А должно быть, и он любил в свое время, потому что он понимает, он все понимает.

«Любил!» — хорошее это слово. И какое счастье — любить и быть любимым!.. Так вот зажмуришься, и, словно тебя на крыльях подхватило и унесло, — легкость чувствуешь непомерную… А она? Она — прелесть, она — счастье!.. Господи, если бы увидеть ее сейчас!.. Неужели будет время, что они не станут расставаться никогда?.. Конечно, если судьба соединит их, они больше уже не расстанутся… Но соединит ли их судьба?