Читаем без скачивания Слепая сова - Садег Хедаят

Хотя кровь в теле сразу останавливается и уже через сутки некоторые органы начинают разлагаться, но ногти и волосы растут и после смерти. Что же, чувства и мысли исчезают сразу после остановки сердца или же продолжают скрытую жизнь, пока остатки крови еще сохраняются в мелких сосудах? Страшно уже только одно предчувствие смерти, а что испытывают люди, которые ощутили, что умерли? Бывают старики, которые умирают с улыбкой, точно переходят из одного сна в другой, или гаснут, как светильник. Но что же испытывает молодой сильный человек, который умирает внезапно и все силы которого какое-то время борются против смерти?

Часто я думал о смерти и разложении частиц моего тела, так часто, что эта мысль меня больше не пугала. Наоборот, я искренне хотел исчезнуть, полностью уничтожиться. Единственное, чего я боялся, это того, что частицы моего тела перейдут в тела этой черни. Мысль об этом была для меня нестерпимой. Иногда мне хотелось, чтобы у меня после смерти появились руки с чувствительными длинными пальцами и чтобы я аккуратно собрал этими руками все частицы своего тела, чтобы частицы моего тела — они мои! — не перешли в тела этой черни.

Иногда мне казалось, что то, что я вижу, видят все умирающие. Смятение, страх, ужас, желание жить затихали, я отбрасывал все те представления, которым меня учили, и чувствовал особенное успокоение. Единственное, что меня еще привлекало, была надежда на полное небытие после смерти. Мысль о потусторонней жизни меня пугала и утомляла. Я ведь не успел еще привыкнуть к тому миру, в котором жил. Для чего же мне еще был нужен мир иной? Я чувствовал, что этот, земной мир не для меня, он для людей бесстыдных, наглых, жадных, шарлатанов, грубых, как погонщики верблюдов, для людишек с завидущими глазами. Мир был для людей, сотворенных достойными его, людей, которые способны пресмыкаться перед сильными мира земного и небесного, как голодные собаки, нищенски виляющие хвостами перед лавкой мясника в надежде получить ошметок потрохов. Мысль о потусторонней жизни меня пугала и утомляла. Нет, мне совершенно не хотелось видеть все эти тошнотворные миры, все эти омерзительные образы! Неужели бог обладает такой низостью, чтобы насильно заставить меня глядеть на все его миры?

Но я не могу и не стану обманывать. В том случае, если новую жизнь пройти все же надо, я хотел бы иметь притуплённые, замедленные чувства. Чтобы я дышал без труда и, не чувствуя усталости, смог прожить жизнь сам для себя в тени колонны капища Лингама, полеживать там так, чтобы солнце не слепило глаза, а звуки человеческих голосов и шум жизни не достигали моего слуха.

…………………………………………………………………………………..

Чем глубже я погружался в себя, тем больше улавливал слухом голоса других, а свой голос ощущал у себя в горле как свернувшееся животное, которое зимой забивается в нору. Одиночество, прятавшееся за моей спиной, было пустым и давящим, как ночи предвечности. Ночи, темнота которых липка, густа, заразна и которые так и ждут опуститься на уединенные города и наполнить их сном похоти и ненависти! Но по отношению к этому горлу, которым я был, я оставался лишь абсолютным бытием, безумным пришельцем. То притяжение, которое ради защиты от одиночества прилепляет людей друг к другу во время воспроизведения рода, есть результат безумия, живущего в каждом человеке, которое смешивается у него с сожалением о том, что он тихо склонится к пучине смерти…

Только смерть не лжет!

Присутствие смерти уничтожает все фантазии и предрассудки. Мы — дети смерти, и только она спасает нас от обманов жизни, и это она лежит в глубинах жизни, кличет и призывает нас к себе. В том возрасте, когда мы еще не понимаем человеческую речь, мы иногда замираем среди игр: в эти мгновения мы слышим голос смерти… И на протяжении всей жизни смерть нас ведет. Разве не случалось всем людям внезапно и без причины задуматься и так погрузиться в мысли, что все представления о времени и месте исчезают и человек сам не знает, о чем он думал? После таких мгновений нужно приложить усилия, чтобы снова освоиться с этим внешним миром. Это — голос смерти, ее зов.

Когда я лежал в своей влажной, пропахшей потом постели и когда мои веки становились тяжелыми и я хотел предать себя небытию и вечной ночи, — в этот момент обычно снова оживали во мне все утраченные воспоминания и забытые страхи. Страх перед тем, что перья в моей подушке станут кинжалами, пуговицы на моем кафтане станут без меры огромными, как мельничные жернова, страх перед тем, что кусок лаваша упадет с полки и разобьется, как стекло, тревога из-за того, что, если я усну, масло из светильника прольется на пол, вспыхнет — и сгорит весь город. Страх перед тем, что лапы собаки, сидящей около лавки мясника, застучат вдруг по земле, как лошадиные копыта. Страх перед тем, что оборванный старик перед своим товаром вдруг расхохочется и так расхохочется, что больше уже не сможет остановиться, ужас перед тем, что червяк в водоеме в нашем дворе превратится вдруг в кобру. Ужас перед тем, что моя постель станет вдруг надгробным камнем, повернется на петлях и погребет меня, сомкнув мраморные зубы. Ужас перед тем, что я вдруг потеряю голос и, сколько бы я ни вопил, никто мне не придет на помощь….

Мне постоянно хотелось вспоминать свое детство, но, когда эти воспоминания приходили и я их глубоко ощущал, эти дни были самыми тяжелыми и мучительными.

Постоянно натужно кашлять кашлем, похожим на кашель черных тощих кляч, стоящих перед лавкой мясника, сплевывать мокроту и бояться, что в ней, не дай бог, снова окажется кровь… Кровь, это жидкое, теплое, соленое вещество, которое выходит наружу из недр тела, которое есть сок жизни, и его-то приходится извергать из себя! И постоянная угроза смерти, которая безнадежно пожирает все надежды и неотделима от страха.

Хладнокровная, не обращающая ни на что внимания жизнь превращает лицо каждого человека в маску, оно становится деланным, внешним, как будто у человека несколько лиц. Некоторые постоянно пользуются только одной из этих масок, и она, естественно, постепенно загрязняется и покрывается морщинами. Это экономные люди. Другие сохраняют особую маску для своих близких, иные же постоянно меняют свои маски, но, войдя в преклонный возраст, вдруг видят, что вот это — их последняя маска, и она скоро износится и погибнет, и тогда выступит из-под последней маски их истинное лицо.

Я не знаю, какое ядовитое воздействие имели на меня сами стены моей комнаты — они отравляли мои мысли! Я был уверен, что до меня в этой комнате жил жестокий убийца или безумец, закованный в цепи. Не только стены моей комнаты, но и вид из ее окна, все вокруг: этот мясник, этот оборванный старикашка, моя кормилица, та потаскуха, все люди, которых я видел, даже миска, из которой я ел ячменную похлебку, одежда на моем теле — все они объединились, сговорились, чтобы вызывать во мне эти мысли.

Несколько дней тому назад, когда я снимал с себя одежду в раздевальне бани, мысли мои изменились. Банщик, который лил мне на голову воду, точно бы смыл с меня все мои черные мысли. В бане я видел свою тень на влажной, запотевшей стене: я стал таким тонким и хрупким, как десять лет назад, когда был еще ребенком. Я хорошо помню, тень моя на запотевшей стене бани была тогда совсем такой же. Я внимательно посмотрел на свое тело: бедра, голени, талия были жалкими и похотливыми.

Тень от них тоже была такая, как десять лет назад, когда я был ребенком. Я почувствовал, что вся моя жизнь, вся, как движущаяся тень, дрожащая тень на стене бани, прошла бессмысленно, бесцельно. Другие-то люди были тяжелые, крепкие, грубые, тени их на запотевшей стене бани были густые, большие и на какое-то мгновение оставляли след на ней, моя же тень скользила и очень быстро исчезала. Когда я одевался, мои движения, облик и мысли снова изменились. Точно я вступил в иное окружение, иной мир, точно я снова родился в том мире, который я так ненавидел. Во всяком случае, я снова обрел жизнь. Для меня ведь было просто чудом, что я не растворился в парной, как кусок соли в воде.

………………………………………………..

Жизнь моя казалась мне такой неестественной, непонятной, неправдоподобной, как картинка на крышке пенала, из которого я взял перо, чтобы писать эти строки… Верно, картинку эту нарисовал на пенале одержимый, соблазненный бесами художник… Обычно, когда я долго смотрю на эту картинку, она кажется мне как-то особенно знакомой. Возможно, из-за этой самой картинки… Возможно, именно эта картинка заставляет меня писать. Там нарисован кипарис, под ним сидит, поджав ноги, сгорбленный старик, похожий на индийского йога, полы халата он подвернул под себя, на голове у него повязана чалма, а указательный палец левой руки он положил в знак удивления в рот. Перед ним танцует высокая девушка в черном, движения ее неестественны, возможно, это Бугам Даси. В руке ее голубой лотос, их разделяет ручей…