Читаем без скачивания Площадь отсчета - Мария Правда

— Ну это никогда не поздно, пролить кровь, — не удержался Мишель. — В нашей стране за этим дело не станет!

Николай помрачнел и одним глотком допил свою мадеру.

— Только не каркай, умоляю тебя, я этого не люблю. И поезжай с богом.

Мишель понял, что это приказ. Брат стал ефрейтором, а его сегодня разжаловали в фельдъегеря…

6 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВОСКРЕСЕНЬЕ, АДМИРАЛТЕЙСКАЯ НАБЕРЕЖНАЯ 6, С. — ПЕТЕРБУРГ

Николая Александровича Бестужева ждали у Рылеева, но сегодня был Николин день, его именины, и день этот он всегда старался, если не был в плавании, проводить с Любой. Конечно же они будут вместе не весь день кряду — сие невозможно, следственно, можно успеть и к Рылееву, но сейчас, как и ранее, когда вставал выбор меж важнейшими обязательствами в его жизни — между Обществом и Любовью, Николай Александрович всякий раз испытывал душевный разлад. На этот раз разлад был тем сильнее, что он — вместе с другими членами общества — поклялся держать все в тайне от близких. Товарищи его дали клятву не задумываясь, как само собой разумеющееся, да и женатых среди них было немного. Николаю Александровичу казалось, что они и без клятвы не посвящали бы в свои дела жен. Взять хотя бы милого друга Кондратия — никогда бы не пришло ему в голову делиться политическими планами со своей Натальей Михайловной. Однако Николай Александрович привык рассказывать своей избраннице совершенно все, что его занимает, привык он и советоваться с нею по всем мелочам, даже касающимся работы. Люба всегда вникала и могла сделать дельное замечание, особливо по поводу отношений с людьми по службе. Что делать? Она была его женщиной, как сказали бы братья–масоны, его каменщицей. Кстати говоря, символические женские перчатки, полученные им по вступлении в ложу лет пять назад, отдал он ей, ибо, как сказано в уставе, да не украсят рук недостойных!

Был бы он сейчас уже давно женат, если бы не Люба, но то, что связывало его с нею, было прочнее всяческих брачных уз. Объяснить это невозможно было даже близким. Братья не пытались заговаривать с ним об этом, боялись. Мать только недавно опять начала сетовать:

«Что за страсть такая сатанинская, Николаша, когда столько порядочных девушек на выданье. Объясни хоть мне, старой, что ты в ней нашел?»

Матушка принимала Любу у себя в доме, но держалась с ней, как с хорошей знакомой. То же делали и сестры. Иначе и быть не могло: Любовь Ивановна была замужем, и не за последним в обществе человеком, за капитаном первого ранга Михаилом Гавриловичем Степовым, директором Крондштадского штурманского училища. И при этом — роман длиной в долгих двенадцать лет, со схождениями, расхождениями, письмами, тайными свиданиями, общие друзья и, в конце концов, общие дети. У Любови Ивановны было трое детей, средняя девочка, Софья, Фофо — вылитый Николай Александрович.

А что же капитан Степовой? Давал обеды, принимал гостей, играл с детьми — и все знал. Любовь Ивановна откровенно объявила ему все еще тогда, когда это впервые случилось у них. Бестужев ждал вызова на дуэль в тот же вечер. Вызова не последовало. Капитан ради карьера своего настаивал на сохранении декорума. Это были его слова. «Какой к черту декорум, если я сплю с твоей женой?» — негодовал Бестужев. Его бы больше устроило стреляться. С женой капитан уговорился остаться друзьями, только Бестужева, по понятным причинам, видеть особенно не желал. Это было нетрудно устроить, к тому же он часто отлучался по службе. А что же Любовь Ивановна? Казалось так, что она одна в этом несчастном треугольнике никак не тяготилась своим ложным положением. Ее более всего заботило, чтобы светские знакомые считали ее с Михаилом Гавриловичем идеальной парой. Девочки называли капитана «папенька», а Бестужева «дяденька» и с удовольствием играли и дурачились с ними обоими. Старшей было семь, средней — пять, младшей два. А что будет потом?

Бестужев видел с каждым днем, как ради капитанского декорума его семья, его жизнь идет помимо него, как уходит время и как что–то безумно важное, бесценное, утекает в песок. Детей он любил и ревновал их к капитану больше, чем Любу. В конце концов, она клялась, что все эти годы не живет с мужем. А впрочем, что за охота верить клятвам? Пылкое вображение Николая Александровича нет–нет да и подбрасывало ему среди ночи кошмарные альковные сцены. Да что воображение? Как–то раз, пару лет назад, они присутствовали на церемонии спуска на воду нового корабля, капитан стоял рядом с женой, обнимая ее за талию, а она, играя кружевным зонтиком, прислонилась головкой в белом капоре к его плечу. Николай Александрович стоял позади них и все видел. Он не думал, что способен на помешательство. Подойти и сбросить обоих в воду. Главное, что это было так просто. Они стояли прямо у края дока.

И потом, вечером, когда он ворвался к ней, полубезумный, и взял ее прямо на диване в гостиной, пока дети гуляли с гувернанткой, он хотел сделать ей больно, а она говорила, что никогда еще в жизни ей не было так хорошо. О господи! И он никогда не мог понять, что же это такое. «Что ты в ней нашел?» А действительно, что? Сказать, что была особенно хороша? Да была раньше хороша, но теперь и располнела; она была старше его, ей было уже сорок три года. Умна? Обыкновенна. Но Николай Александрович знал, что никогда в жизни не женится на какой–нибудь молоденькой хохотушке, а даже если и женится — никогда не узнает с ней этой страсти.

— Тебе уже тридцать четыре, — говорила сестра Елена, — пора тебе Николаша, и жизнь устроить.

У Елены, как у любой старой девки, была мания всем жизнь устраивать. Ну так устрой же себе! А она смотрела на него, как матушка, строго и печально.

…Люба сегодня тоже торопилась — по поводу траура по государе большие балы были отменены, но она со старшей дочкой обещалась быть у Никитиных на Васильевском, где намечался домашний детский праздник с танцами. Сейчас дочка ждала ее у других знакомых, а Любовь Ивановна под предлогом деланья визитов взяла наемную карету и заявилась прямо к Бестужеву на его служебную квартиру — без лакея, без горничной, под густым вуалем — поступок смелый, но для него и Любови Ивановны — самый обыкновенный.

А может быть, и держался так долго накал их совместной страсти, что была каждая встреча, как приключение, как подвиг? Кто знает?

В спальне она распустила волосы, и за неимением горничной прическу заново устроивал ей он сам. Ему нравилось, да он и привык. Она сидела в сорочке перед зеркалом, времени было полно — полчаса верных.

— Золотые руки, Николушка, — сказала она, оглядывая работу, легко, кончиками пальцев, трогая виски, — лучше, чем было. Куда ты нынче?

Он боялся этого вопроса. Лгать не мог он и не умел, а она внимательно смотрела на его отражение в зеркале, пока он аккуратно закалывал ей шпильками сзади последние завитушки.

— К Рылееву.

Она слегка поджала губы. О, как он знал все ее выражения. Ревнует!

— Опять к Рылееву?

— Сашу повидать и насчет альманаха, — невнятно ответил Николай Александрович, вынимая изо рта очередную шпильку. Люба, кажется, удовлетворилась объяснением.

На столике перед зеркалом лежал его подарок на день ангела. Это был брелок на часы — серебряный кораблик на шелковой ленточке, она все спрашивала, похоже ли. Оказывается, заказано было у известного ювелира, коему была выдана для образца гравюра: фрегат «Проворный». Николай Александрович как–то сказал ей, что это было самое счастливое его плавание. Он–то видел, что, ежели бы крошечные серебряные мачты и паруса были всамделишными, никто никуда бы не поплыл, да это неважно было. Важно было то, что пушистые, как в шутку называл он их, глаза Любы, большие, серые, в густых черных ресницах, светились детской радостью:

— Правда, Коко? Правда похоже?

— Ты моя любовь прекрасная, — он снова целовал ее полные плечи.

— Жаль, что меня не назвали Вера, — заметила Любовь Ивановна, — или Надежда. Любовь — это как–то слишком…

8 ДЕКАБРЯ 1825 ГОДА, ВТОРНИК, РИЖСКИЙ ТРАКТ

И снова та же самая опостылевшая почтовая дорога! Снова сани, снова хлопает на ходу медвежья полость, снова бубенцы, снова убогие станционные лачуги. Теперь Мишелю было некуда спешить, и, даже несмотря на все неудобства пути, он никуда не хотел попасть — ни в Варшаву, ни в Петербург. Он так устал от интриг за три дня у себя дома, что был рад уехать куда угодно, только бы во все это не ввязываться. «Кости не хочет быть царем, а Ника хочет. На здоровье вам всем, да и черт с вами, с обоими. Оставьте мне мою жизнь и перестаньте гонять меня по полям, как зайца. Мне повезло, братцы, более, чем вам, — меня никто никогда не притянет к этому пропащему месту. Надо быть безумцем, чтобы желать этой погибельной должности. Кости прав — не пощадила она ни деда, ни папеньку!», — с этими мыслями Михаил Павлович въехал в Лифляндскую губернию.