Читаем без скачивания Золотой Демон - Александр Бушков

И вновь коридор закончился сводчатой огромной пещерой — но и она изменилась. Золотисто-рыжий камень пола сохранился лишь в виде прямых и изогнутых дорожек — а на остальном пространстве росла зеленая высокая трава, там и сям перемежавшаяся зарослями лиловых и желтых цветов. Стены покрыты зарослями мха, постамент непонятной статуи увит чем-то наподобие плюща с гроздьями белых цветов-колокольчиков…

Рядом с постаментом высилось каменное кресло, чуть ли даже не трон с высокой аркообразной спинкой и вычурными перилами. На троне в непринужденной позе восседало существо из прошлого кошмара, черный великан, только теперь он не из дыма состоял, а словно бы обрел некую телесность, во всем подобен человеку, прекрасно можно рассмотреть решительные, резкие черты лица с безволосым черепом, атлетическую мускулатуру — вот только все это черного, густо-чернильного цвета. Даже африканские аборигены, должно быть, светлее, этот словно из мрака вылеплен, тварь…

И на коленях у него сидела обнаженная Лиза, черный гигант небрежно придерживал ее за талию левой рукой, правой поглаживая так, что рука поручика дернулась было к поясу, но, разумеется, осталась на прежнем месте, парализованная кошмаром.

Под сводами зала пронесся раскатистый, издевательский хохот, долго затухавший эхом где-то в переходах.

— Пришел полюбопытствовать? — скалясь, спросил черный великан. Можешь смотреть, я не против… Меня это даже забавляет. У тебя была очень приятная женщина, червячок, правда, непонятно, зачем она тебе, убогому. Ничего, теперь она попала в хорошие руки и довольна… Правда, красавица?

Закинув ему руку на шею, глядя на поручика с развратной надменностью, с блудливой улыбочкой, Лиза протянула:

— Если бы ты знал, как он великолепен и что он умеет… Никакого сравнения с тобой…

Двигаться поручик не мог, он стоял перед троном и отчаянно шевелил губами. И почувствовал вдруг, что способен что-то произнести. Торопясь, боясь, что опять онемеет, выдохнул:

— Это сон! Поганый сон, кошмарный! Нет ничего такого!

— Полагаешь? — захохотал великан. — А не может случиться наоборот? Сон — это езда в жалкой коробочке по скрипучему снегу. В этом сне тебе мерещится, что эта женщина принадлежит тебе и ты в состоянии сделать ее довольной. А действительность — вот она, червячок, и тут все по правде, как и следует…

— Глупости, — сказал поручик. — Ничего этого нет…

Он отчаянно пытался как-то встряхнуть себя, чтобы проснуться — иногда во сне такое удается. Дергался, вернее, пытался, но все равно увязал словно бы в невидимом янтаре, стоял статуей. Все окружающее и не думало рассеиваться, выглядело настоящим в мириадах мельчайших деталей, ему даже стало чудиться, что ноздри вдыхают резкий запах незнакомых цветов, сырой, влажный, тяжелый аромат мха.

Ночной кошмар выглядел невероятно доскональным — переливы оттенков золотисто-рыжего камня, цветы и трава, матово поблескивающая статуя, игра мускулов под угольно-черной кожей, тело Лизы, рассыпавшиеся по плечам пряди волос, игра неведомо откуда идущего света на самоцветах ее богатого ожерелья… В сердце поручику заползал страх — начинало казаться, что он и впрямь пребывал в реальности, а все остальное, тот мир, откуда он сюда провалился, было не более чем видением…

Черный великан встал, увлекая Лизу за собой, и они опустились в высокую траву, почти совершенно их скрывшую, трава колыхалась, сминаясь. Мелькнула черная ладонь, по-хозяйски накрывшая круглую грудь, послышался грубый хохоток монстра, Лизин сладострастный стон, трава колыхалась, открывая белоснежную фигурку, почти скрывшуюся под черной громадиной, смешались похожие на рычание выдохи и женские задыхающиеся стоны…

Охваченный страхом и отвращением, поручик отчаянно забился — и проснулся, никаких сомнений.

Он лежал с колотящимся сердцем, весь облитый потом, медленно отгоняя копившиеся во сне страх и отвращение, слышал непонятные стуки, раздававшиеся совсем рядом. Все четче выступали контуры знакомых предметов, дурман рассеялся, он понимал уже, что лежит у себя в возке, под сбившейся полостью, и морозец ощущается очень явственно, а снаружи, пожалуй что, рассветает…

Лиза наклонилась над ним:

— Аркаша, слышишь? Стучат… Случилось что-то…

Он прислушался. В дверцу возка не то что стучали, колотили кулаком без всякой деликатности, а снаружи слышались шумные, возбужденные голоса и скрип снега под сапогами. Рывком усевшись, Савельев передернулся от холода, но тут же справился с собой, выпрямился, едва не стукнувшись затылком о низкую крышу возка, схватил шубу и ухитрился с первого же раза попасть рукой в рукав. Нахлобучивая шапку, вывалился наружу.

У возка стоял Самолетов, нетерпеливо притопывая, подергиваясь в нешуточной жажде деятельности.

Однако он все же дождался, пока поручик захлопнет за собой дверцу, потом крепко взял его за локоть и бесцеремонно поволок к задку повозки.

— Пойдемте, Аркадий Петрович, посмотрим, — сказал он, кривя рот. — Стоит того, право…

Он направлялся в хвост обоза, и поручик, не задавая вопросов, заспешил следом. Солнце розовым шаром стояло над горизонтом, приподнявшись над ним самую чуточку. Прекрасно видно, что там, в хвосте, вновь собралась немаленькая толпа ямщиков — но на сей раз справа, в глубоких снегах, перемещаются несколько фигур, медленно смыкаясь вокруг длинного непонятного предмета… Тьфу ты, черт, так это же лошадь! Саженях в десяти от тракта глубокая, взрыхленная борозда заканчивалась там, где пурхалась лошадь — увязши в снегу по брюхо, выгибая шею, то рывками вздымаясь над белыми сугробами, то опускаясь в них, как в воду. Донеслось короткое, испуганное ржание. К ней неторопливо продвигались четверо ямщиков, проваливаясь порой по грудь, взмахивая согнутыми в локтях руками, перекликаясь: кто-то надсадно орал, что не нужно лезть в сугроб, нужно зайти сбоку и выгнать на тракт…

И слева от обоза наблюдалась схожая картина: увязшая в сугробах лошадь и неспешно продвигавшиеся к ней ямщики — только эта не билась, а стояла спокойно, Уронив голову, тычась мордой в снег.

Впереди поспешал Мохов в сопровождении Саипа, следом, отстав на пару шагов, рысцой двигался жандарм.

И Позин, и еще кто-то… Они миновали казенные возки. Все трое казаков, сбившись в кучку, глазели в ту сторону, но с места не трогались — очевидно, повинуясь приказу, обязывающему их не отходить далеко даже теперь, когда золота не осталось вовсе. Тут же стоял есаул, смотрел в ту сторону, цепляясь за дверцу, — покосившись мимоходом, поручик убедился, что физиономия Цыкунова искажена чудовищным похмельем: надо полагать, Позин вчера ухитрился напоить его вдребезину и, пожалуй что, правильно сделал, такие переживания, сопряженные с попыткой самоубийства, лучше всего заглушать именно водкой, тогда человек, очухавшись утром, сосредоточится не на вчерашних горестях, а на головной боли и омерзительных ощущениях во всем организме…

— Что, снова? — спросил поручик.

— И еще хуже, — откликнулся Самолетов, не глядя на него.

— Но ведь мы за полсотни верст от того проклятого места…

— Да не знаю я ничего! — рявкнул Самолетов. Опомнился, сказал хмуро: — Простите, нервы…

На сей раз все обстояло совершенно по-другому: никто не загораживал им дорогу тесно сомкнутыми спинами, люди стояли на значительном отдалении от пострадавшего воза. Пробираясь меж ними вслед за Самолетовым, поручик видел вокруг смертельно испуганные лица, мелко, безостановочно крестившихся ямщиков и других, стоявших неподвижно, уронив руки, со столь тоскливой безнадежностью на лицах, что оторопь брала.

И тут же ему самому стало по-настоящему жутко.

По обе стороны оглобель свисали порванные ремни упряжи — это пристяжные в панике собрались, это их ловили. А коренник, валявшийся в нелепой позе, выглядел точно так же, как вчерашний лошадиный труп: из него будто выпили все жизненные силы вместе с плотью, кожа туго обтягивала скелет.

Но жуть вызывал не он, а нечто, сидевшее на козлах.

Большущая доха висела на бывшем человеческом теле, словно пустой мешок на колышке. Меховая шапка слетела, и прекрасно можно было рассмотреть невероятно усохшую человеческую голову: кожа прямо-таки прилипла к черепу, скверные зубы ощерены в чудовищной усмешке, волосы и борода выглядят приклеенными, париком на театральном муляже, шея стала тоненькой, будто палка, и голова под собственной тяжестью упала на левое плечо… Рук не видно было под рукавами дохи, но как они теперь выглядят, сомневаться не приходится.

Эта картина страшила в первую очередь оттого, что была непонятной, неправильной. Такого с людьми не бывает — а вот поди ж ты…

— Батюшки мои… — охал Ефим Егорыч, крестясь.

По обе стороны тракта все еще ловили лошадей — неспешно перекликаясь, стараясь не лезть глубоко в снег. Вокруг медленно смыкалась толпа, все взгляды были устремлены на Мохова, и были они столь исполнены нерассуждающей злобы, что поручик невольно потянулся к поясу, но вспомнил, что сабли при нем нет, который день вместе с револьверной кобурой валяется в возке. В голове пронеслось: они настроены столь панически, что от страха могут и назначить виновного, безрассудно полагая, будто это чем-то поможет. Случается такое с людьми во время тяжких испытаний…