Читаем без скачивания Лавина - Виктория Токарева

Ирина сидела за столиком в черно-белом одеянии, дорогая блуза с венецианскими кружевами, длинная юбка из тяжелого шелка. Величественная и возрастная, как царица Екатерина, только без парика и без власти. Или как Эдит Пиаф со своим греком. Но то была Эдит Пиаф, а не преподаватель по классу рояля.

"Шла бы домой носки вязать", - сказала она себе. И глубокая грусть стояла в глазах. Этот поход только обнажил ее катастрофу. Она рухнула с большой высоты, разбилась и обгорела и теперь видит свои останки со стороны. Все можно поправить, но нельзя повернуть время вспять. Нельзя вернуть молодость и любовь Игоря.

Возраст - это единство формы и содержания. Молодые наполнены молодостью, у них молодые формы и радостное содержание.

Ирина тоже могла бы выйти в середину круга и задергаться в современном ритме включенного робота. Но на что это было бы похоже.

Не надо ни за кого прятаться, тем более за чужих и посторонних мужчин. Надо как-то с достоинством выплывать из этой реки страданий. Или тонуть.

Ирина вернулась домой. Вошла в комнату матери. Ясно, спокойно сказала:

- Мама, я не могу жить. И не буду.

- Можешь, - сказала Лидия Георгиевна. - Будешь.

Алик летел высоко над землей. Жуть и восторг. Впереди гора. Надвигается. Сейчас врежется... Но обогнул. Пролетел мимо. Очень близко увидел бок горы - как гигантская корка хлеба.

- Хорошо было? - спросил Андрей издалека.

Алик увидел себя в бабкиной комнате.

- Надо где-то баксы достать, - сказал Андрей.

Они вышли из дома и куда-то поехали. Алик больше не летал, но был непривычно легким, расслабленным. Они без труда перемещались по Москве, покрывали большие расстояния. Оказывались то тут, то там. В том числе оказались на Таганке, возле новой квартиры отца. Дверь открыла Люля.

- Отец дома? - спросил Алик.

- Игорь Николаевич? - уточнила Люля. - Проходи.

Алик прошел, а Андрей остался на лестнице. Спустился на полмарша вниз и стал ждать.

- Слушай, а ты чего за старика вышла? - доверительно спросил Алик. Хочешь, я тебя трахну?

- Не хочу, - спокойно сказала Люля.

- Почему?

- Ты мне не нравишься. Поэтому.

Вышел отец и сказал одно слово:

- Вон...

Алик попятился и ударился о косяк двери. Поморщился. Почесал плечо.

- Вон, кому говорят, - повторил отец.

- Уйду, уйду, - не обиделся Алик. - Дай мне денег. Последний раз.

- Ничего я тебе не дам, - сказал Месяцев и добавил: - Скотина.

- На день рождения позвали, - объяснил Алик. - Надо подарок купить.

- Иди работать, будут деньги, - сказал отец. - Ступай вон.

Алик стоял на месте.

- Ты не расслышал? - спросила Люля.

- Уйду, черт с вами, - беззлобно сказал Алик. - Где бы денег взять. Дай в долг. Я отдам.

- Научишься себя вести, тогда приходи, - сказала Люля.

Алик ушел озадаченный.

- Ну как? - спросил Андрей.

- Никак, - ответил Алик. - Не понимаю, зачем старому человеку деньги. Деньги нужны молодым.

Алик и Андрей пешком пошли до Красной площади. Вся площадь была до краев набита людьми. Выступала какая-то крутая группа. Музыка, усиленная динамиками, наполняла пространство до самого неба. Ритм соединял людей и пространство в одно целое. Все скакали, выкидывая над головой кулак с двумя выдвинутыми вперед пальцами. Получался сатанинский знак. Толпа в основном состояла из молодежи, которая скакала, как на шабаше.

Алик и Андрей тоже выкинули над головой сатанинский знак и стали скакать. Алику казалось, что он зависает. И если подпрыгнуть повыше, то полетит. Жуть и восторг. Они заряжались от толпы и сами заряжали. Как в совместной молитве, но наоборот. В молитве человек просит, а здесь берет не спрашивая. Здесь все можно, здесь ты - хозяин, а не раб. Можешь брать у жизни все, что хочешь, и пробовать ее на зуб, эту жизнь.

Денег хватило на бутылку водки и триста граммов колбасы. Колеса были.

Дома Андрей размешал колеса в стакане.

- Это что? - спросил Алик.

- Циклодол. При Паркинсоне прописывают. Я у дяди Левы украл.

Алику было плевать на дядю Леву с Паркинсоном. Он спросил:

- А что будет?

- Ничего. Он еще себе купит. У него рецепт есть, а у меня нет.

- Я не про дядю Леву. Я про нас.

- Глюки. Посмотрим.

Андрей размешал еще раз. Они хлебнули. Стали ждать.

Появились какие-то блоки из пенопласта. Из них составлялся космический корабль. Как в детском конструкторе.

- Ну как? - спросил Андрей.

- Скучно. Давай водки добавим.

Налили водки. Сделали по глотку. Алик добавил колес. Потом водки.

Космический корабль стронулся с места и мерзко задребезжал. Скорость нарастала, дребезг усиливался. Потом взрыв. Треск и пламя. Загорелась голова.

Алик дошел до телефона. Снял трубку. Набрал номер. Позвал:

- Мама....

И упал.

Трубка раскачивалась над остановившимися глазами. И оттуда, как позывные, доносился голос матери:

- Але... Але...

Ирина ничего не могла понять. Вроде бы она слышала голос Алика, но тут же замолчали. Наверное, отошел контакт. Алик часто ронял телефон. Он вообще не бережет имущество.

Ирина положила трубку и набрала номер Лидии Георгиевны. Алик последнее время жил в ее однокомнатной квартире, туда приходили его гости, туда перетащили видеомагнитофон. Грязь такая, что квартиру было легче сжечь, чем убрать. Но Лидия Георгиевна приходила, и убирала, и оставляла еду и свою пенсию. Она любила внука как никого и никогда. Это была главная любовь всей ее жизни.

Жили на деньги Ирины. Ирина взяла несколько частных учеников, детей миллионеров. За один урок платили столько, сколько раньше за год. Странное наступило время. С одной стороны, все разваливается. А с другой стороны, она впервые может достойно продавать свое образование. Свой педагогический дар.

Ирина снова набрала номер. Занято.

Надо было собираться, ехать к ученице.

Ирина не любила метро. Предпочитала наземный транспорт. Народу в троллейбусе набилось больше, чем он мог вместить. Ирину мяли и утрамбовывали. Но чем хуже, тем лучше. Если удобно сесть у окошка, наплывают мысли. А когда тебя месят и вращают, силы уходят на выживание и противостояние.

Ирина перестала ходить в общественные места: на концерты, в театры. Раньше входила в зал под руку с Месяцевым - и этим все сказано. А сейчас входит в зал, видит полный партер народа, где она никому не нужна. И никто не нужен ей.

Изо всех Христовых заповедей самой трудной оказалась: "смири гордыню".

"Не укради" - легко. Гораздо труднее - украсть. "Не убий" - и того легче. Ирина не могла убить даже гусеницу. "Не лжесвидетельствуй" - тоже доступно. А вот "смири гордыню", пригни голову своему "я", выпусти в форточку свою женскую суть. И при этом - не возненавидь... ненависть сушит душу до песка, а на песке ничего не растет. Даже репей...

Однажды в подземном переходе встретила Музу Савельеву. Прошла мимо. Муза позвала. Ирина не обернулась. Прошлая жизнь осталась где-то на другом берегу, и не хотелось ступать на тот берег даже ненадолго. Даже вполноги.

Недавно зашла в универмаг и увидела себя в большом зеркале с головы до ног. В длинной дорогой шубе она походила на медведя-шатуна, которого потревожили в спячке. И теперь он ходит по лесу обалделый, не понимающий: как жить? чем питаться? И вообще - что происходит?

В этот вечер Месяцев и Люля поехали в театр. Шла новая пьеса известного режиссера. Премьера. Люля не пропускала ни одной премьеры. Разделись в комнате у администратора, чтобы не стоять потом в очереди. Администратор Саша оказался знакомым Люли. Он помог снять ей пальто, хотя Месяцев стоял рядом.

На Люле был розовый костюм, купленный в последней поездке, розовый лак на ногтях и розовая поблескивающая помада. Люля была вся розовая и поблескивающая, как леденец. Ее хотелось лизнуть.

Там же раздевался некий Шапиро, известный ученый-физик, светский человек. Он катался на горных лыжах, обожал красивых женщин, не пропускал ни одной премьеры, и было непонятно, когда он работает. Физик поверхностно поздоровался с Люлей. Люля ответила, глядя чуть выше лба, и Месяцев понял: они знакомы. Были знакомы. А скорее всего, были близки, отсюда этот заговорщический общий не-взгляд. Люля как бы послала сигнал: внимание, опасно... Он: вижу, вижу, не бойся, не выдам...

Сели в партер. Месяцев оглянулся. Ему вдруг показалось: весь зал спал с Люлей. Все мужчины. И те, кто с женами, и солдаты с девушками, и толстый негр. "Какой же я дурак", - подумал Месяцев.

Пьеса была хорошая, и артисты играли хорошо, но Месяцев думал только одно: "Какой же я дурак..."

В антракте он сказал:

- Я поеду домой, а ты как хочешь.

Люля пошла следом. Молча оделись. Молча сели в машину. Месяцев обдумал план ухода: необходимые ноты, бумаги он заберет сейчас. А за роялем можно будет прислать позже. Такелажники удивятся, но поймут. А может, и не удивятся. Какая им разница. Им лишь бы платили деньги, и больше ничего.

Можно, конечно, объясниться с Люлей, но что он может ей сказать? Какой же я дурак... А при чем тут она? Он - дурак. А она какая была, такая и осталась.