Читаем без скачивания Тайна сибирской платформы - Валерий Осипов

…Копыта глухо стучали по схваченной первыми морозами земле. Дорога вилась вдоль Лены. Река уже стала, только иногда на ровной поверхности тонкого белого льда виднелись черные незамерзшие полыньи.

Дикие, пустынные берега Лены мелькали по сторонам. Сумрачные, затуманенные горные горизонты терялись вдали. Ни один звук, ни один шорох не нарушали величественной немоты молчаливой северной пустыни. Только колокольчик, жалобно бившийся под дугой, как всегда, уныло выводил свою сиротливую, протяжную песню.

До города Киренска ехали семь дней. В Киренске сделали остановку на одни сутки. Конвойные, добродушные старики из якутских казаков, разрешили Павлу Ивановичу одному прогуляться по городу.

— Чай, не убежишь, — на всякий случай сказал один из них, отпуская Лугова. — Бежать-то здесь некуда, особенно зимой. Замерзнешь в тайге, как птаха малая. Каталажка в этих краях самое теплое место для ночевки.

Павел Иванович недолго был в отлучке: Киренск ему не понравился. Городок был маленький, невзрачный, улицы пустынны, окна домов плотно закрыты ставнями. Лугову повстречалось всего человек пять — у всех были угрюмые, озлобленные лица. «Да, настоящая дыра, — думал Павел Иванович, возвращаясь. — Заживо погребенная в таежной пучине жизнь».

…Лошади резво бежали по заторошенной осенним ледоходом могучей сибирской реке. Покрытые заиндевевшими, засахаренными лесами горы плотно обступали Лену по берегам. По ночам над ними одиноко висела бледно-желтая, холодная луна. Иногда с гор на реку сползали сухие туманы, и тогда приходилось ехать медленнее, чтобы не потерять дорогу и не разбить возок о глыбы льда.

Между станциями Веледуйском и Крестами повстречался тунгусский вьючный караван. Важно закинув назад ветвистые головы и плавно раскачиваясь, шли по льду олени. Рядом с ними семенили одетые в какое-то фантастическое тряпье из звериных шкур, съежившиеся на морозе морщинистые тунгусы-погонщики.

В селении Мухтуя Павел Иванович впервые увидел якутскую юрту. Это было убогое, полуразвалившееся сооружение — низкий деревянный каркас из толстых прутьев, покрытый смесью глины и навоза. Внутри душно, грязно, тесно. В одном углу стояла корова, у ног которой ползали чумазые полуодетые ребятишки, в другом, тесно прижавшись друг к другу, сидело несколько взрослых якутов с широкоскулыми лицами и маленькими, подслеповатыми глазами. «И в таком аду, среди этих полудикарей мне предстоит прожить не один год», — с тоской подумал Лугов.

Спустя месяц после выезда из Иркутска, Павла Ивановича привезли в Якутск. Города он почти не видел: начались знаменитые якутские морозы с туманами и снегопадом.

Проведя всего две ночи в большой деревянной тюрьме, расположенной в нескольких километрах от города, Лугов был назначен на жительство в Нюрбинский наслег Вилюйского улуса, о чем ему сообщил в самой тюрьме чиновник особых поручений якутской губернской канцелярии. Через две недели Павел Иванович подъезжал к Нюрбинскому наслегу — небольшому якутскому сельцу, насчитывающему десятка полтора деревянных домов и столько же глиняных якутских кибиток.

Через неделю Лугов послал письмо в Петербург, Кате.

«Милая моя Катюша, — писал Павел Иванович. — Вот я и приехал на место. Устроился сносно, только мороз проклятый очень уж одолевает. Тебя, конечно, интересует место моего жительства. Село Нюрба стоит на левом берегу реки Вилюя. Село маленькое, глухое — всего два раза в год сюда приходит почта.

По дороге я проезжал город Вилюйск, в котором жил Николай Гаврилович Чернышевский. Побывал в его доме — большом деревянном полусарае, полутюрьме, который был специально построен для знаменитого польского революционера Огрызко.

Милая Катя! Я чувствую необыкновенный прилив новых сил, которые помогут мне жить в здешних диких местах. Я буду работать, я буду продолжать свою диссертацию, я буду учить грамоте нюрбинских ребятишек (ведь в Нюрбе нет ни школы, ни учителя, и все население, кроме русского попа, поголовно неграмотно). Об одном прошу тебя (нет, я не смею просить, — я молю тебя!): приезжай ко мне повидаться летом, когда от Иркутска установится прекрасная водная дорога по Лене, и ты к осени успеешь вернуться по реке же обратно. Ты даже не представляешь, как поднимет мой дух это свидание с тобой, и тогда все здешние ужасы будут мне нипочем.

Приезжай, Катенька…»

Прошло четыре года. Каждые шесть месяцев Павел Иванович получал из Петербурга письмо. Катя сообщала всякий раз, что готовится к поездке, но по разным обстоятельствам приходится откладывать ее от лета к лету.

Первое время Лугов жил в глиняной якутской кибитке, но потом перебрался в дом инородной управы — самое большое, после церкви, деревянное здание в Нюрбе.

С местными жителями у Павла Ивановича установились дружеские отношения. Два раза в неделю Лугов собирал в здании управы человек двадцать якутских ребятишек и учил их русскому языку и арифметике.

В жаркие летние месяцы часто можно было видеть, как Павел Иванович в просторной блузе и широкополой шляпе бродил по берегу Вилюя окруженный толпой ребятишек. Глядя, как он лазит по обрывистому берегу реки, как копается вместе с ребятами в гальке, пожилые якуты щелкали языками и говорили с уважением:

— Хорош Пашка сударской! («Сударской» — так переиначивали якуты термин «государственный преступник».) Честный сударской! Добрый, светлый душа имеет!

Весной 1909 года незнакомый якут, приехавший в Нюрбу ночью по труднопроходимой тропе от Олекминска через Сунтар, передал Павлу Ивановичу тяжелый, зашитый в рогожу тюк. В нем лежали посланные Луговым из Кейптауна в Петербург образцы африканских кимберлитов и письмо от Кати.

Когда Павел Иванович хотел отблагодарить якута за посылку, тот отрицательно замотал головой:

— Ничего не надо. Твой баба в Киренске хорошо заплатила мне. Ничего не надо.

Катя в Киренске? Павел Иванович дрожащими руками разорвал конверт.

«Здравствуй, Павел! — писала Катя. — Закончив все свои дела в Петербурге и попрощавшись с родными, я поехала в Якутию, чтобы навсегда остаться жить с тобой вместе. Я честно доехала до Киренска. Я полтора месяца тряслась по отвратительной дороге в грязном тарантасе в компании каких-то пьяных ямщиков, которые каждую ночь приставали ко мне с мерзкими предложениями. Я испытала массу унижений в иркутском жандармском управлении, пока оформляла свои бумаги. Я, наконец, плыла на барже от Качуги до Киренска вместе с каторжниками, убийцами, сифилитиками. Я плакала по ночам. Я огрубела. Но больше я не могу.

Не суди меня строго, Павел, но за время этого ужасного, нечеловеческого путешествия я поняла, что я не товарищ тебе по борьбе, что мы с тобой не будем счастливы вдвоем в этих местах. После жизни в Петербурге я не смогу пробыть здесь даже одного года. Я буду страдать, мучиться, буду терзать тебя, а не помогать тебе, не облегчать твою участь.

До этого я, выросшая в средней русской дворянской семье, не представляла себе, до какого предела может опуститься человек. Даже в самом жарком бреду мне не могло пригрезиться то, что я увидала по дороге сюда.

Милый Павел! С большим трудом я решилась на этот шаг. Но лучше кончать сразу. Так будет легче и для тебя и для меня. Приехать на одно лето, а потом снова вернуться в Петербург я не могу. Это ранит душу на всю жизнь. Нам нужно расстаться навсегда.

Ты обманулся во мне, Павел. Я не сильная — я слабая. Десять лет разлуки уже кажутся мне большим сроком. А ведь еще неизвестно, что будет дальше. Жизнь сейчас складывается так, что люди с твоей душой, с твоими взглядами подвергаются все большим и большим гонениям. И чтобы вынести все это, нужно иметь внутри что-то более твердое, чем, очевидно, имею я. Ты должен понять меня, Павел, — я не гожусь тебе в спутницы.

Я продала все, что имела, и наняла на эти деньги человека, чтобы послать тебе твои бумаги и те образцы, о которых ты просил.

Прощай, Павел! Если можешь — прости мне ту боль, которую я тебе причинила. Я тоже очень страдаю. Катя».

Сунув письмо в карман, Павел Иванович выбежал из дома. Катя в Киренске! Он сможет догнать ее в Иркутске, если поедет с якутом-проводником по тропе через Сунтар. Надо только получить разрешение от исправника!

Исправник Кожухов слушал Павла Ивановича, глядя в окно. Нет, он не может нарушить инструкции о содержании ссыльнопоселенцев. Надо иметь письменное разрешение от самого губернатора.

Павел Иванович сел на скамейку и зарыдал. Кожухов, кряхтя, вылез из-за стола, налил в кружку воды, поставил перед Луговым и вышел на улицу.

И вдруг Лугова осенило. Черт с ними со всеми! Он поедет без разрешения! Он должен увидеть Катю во что бы то ни стало! А потом пусть добавляют хоть еще тридцать лет ссылки.

Ночью к Лугову, когда он собирал необходимые в дороге вещи, постучали. Павел Иванович, ничего не подозревая, открыл дверь. На пороге стояли Кожухов и два казака.