Читаем без скачивания Варшавская Сирена - Галина Аудерская
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Все эти годы Анна-Мария боялась Ианна и боялась бабки, но бабка ей нравилась больше, чем вечно кислая, хотя и добрая Катрин. Бабка была как скала над океаном — из гранита. Она внушала уважение и одновременно восхищение, можно было часами смотреть, как всегда опрятная и подтянутая Мария-Анна хлопочет по дому.
Только внутри огромного шкафа-ложа и еще когда бабка вставала, Анна-Мария видела ее с непокрытой головой, с волосами, собранными кверху и закрепленными гребнем (стены Геранда, вероятно, играли ту же роль, удерживая город на вершине холма?), потом она весь день ходила в своем белом жестком чепце, красивом, но не так богато вышитом и не таком высоком, как чепцы, надеваемые по торжественным случаям. Только раз, во время штормового ветра, когда потоки дождя вынудили Ианна спрятаться под крышу, бабка торопливо развязала ленточки под подбородком и, сняв свеженакрахмаленный чепец, выбежала во двор. Гудел океан, порывистый ветер бился в окна. Все сидели как завороженные, глядя на дверь, через которую она так неожиданно выбежала. Никто не сказал ни слова, только дед что-то ворчал под нос. Возможно, он один догадался, что случилось? Знал, что не успел доделать или о чем-то забыл? После долгого отсутствия Мария-Анна вернулась промокшая до нитки. И снова никто ничего не сказал и ничего не спросил. А бабка, вытерев только лицо и подобрав волосы гребнем, как ни в чем не бывало стала растапливать печь, хотя все знали, что в такую погоду не может быть тяги в трубе и на ужин придется ограничиться оставшимся от обеда супом.
В тот вечер, уже в кровати, Анна-Мария помогала бабке сушить волосы льняным полотенцем. И тогда несмело спросила, нельзя ли хоть иногда дать волосам отдохнуть? Пожилая женщина посмотрела на нее искоса, словно не была уверена, не стала ли она предметом неудачной шутки, а потом резко ответила:
— Они отдыхали, когда я была ребенком. И хватит. Каждая бретонка, которая хочет, чтобы ее уважали, накрывает волосы чепцом.
— Но иногда, — настаивала Анна-Мария, — разве нельзя хотя бы дома, только дома, ходить с непокрытой головой?
— Ты что, с ума сошла? — проворчала в ответ бабка. — Без чепца я намного ниже деда и у меня будет такое ощущение, будто я лысая, как эти бесстыдницы — рыбачки. Неужели ты этого не понимаешь? Лысая!
Прошла первая, самая трудная зима, потом снова зацвели примулы и надо было убегать от жаждущих весны мальчишек. Но только в жаркое лето увидела Анна-Мария всю красоту этого кусочка земли. Золотились высокие дроки, цвели фруктовые деревья. Но даже работа на ферме, ибо время каникул было временем нескончаемых дел и постоянных понуканий Ианна, не могла полностью лишить ее радости и упоения оттого, что она погружалась в голубизну неба и зелень трав и что нигде нет более красивых каштанов и золотистых лип, чем здесь, у океана, на армориканском побережье!
Потом вернулось осеннее ненастье, на ногах открылись раны, и каждое пробуждение было ожиданием пытки от сабо и страхом перед неизбежной дорогой. Святая Анна не хотела быть менее суровой к своим верным дочерям, чем Ианн…
Помощь пришла неожиданно, и от того, от кого она ее не ждала: от Софи. Как-то раз Анна-Мария стояла на крутой лестнице, ведущей на третий этаж, и ждала, когда ее лицо и руки перестанут быть синими и она не будет — как говорил Франсуа — «вносить холод и ветер» в комнаты. Девочка стояла, сняв сабо, с мокрым платком в руке — почти «раздетая». И вдруг почувствовала себя очень несчастной, больной и замерзшей. Анна-Мария прислонилась лбом к стене и громко зарыдала, впервые за два года хождений между Герандом и фермой. Неожиданно она услышала шаги, присела, но было уже поздно: Софи остановилась рядом и притянула ее к себе. Анна-Мария сжалась, ожидая удара, но костлявые пальцы разжались, и над своей головой она услышала шепот:
— Бедная малышка.
Анна-Мария была так удивлена, что не сразу подняла глаза.
— Идем, — сказала Софи. — Согреешься внизу, на складе.
Она пригласила ее не в свою квартиру, а в магазин, но и это было чем-то невероятным. Они вместе вошли за прилавок, и Софи подтолкнула Анну-Марию к отцу.
— Она окоченела от холода, — сказала Софи коротко. — И плачет. Спроси, что с ней.
И тут же исчезла, а Франсуа ле Бон смотрел на дочку так же подозрительно, как она на Софи. Словно раздумывая, откуда, черт возьми, взялись размазанные слезы на этом озябшем лице.
— Неужто ты так замерзла? — спросил он наконец.
Тогда Анна-Мария в первый и последний раз сказала ему правду. Что она еле жива от холода и что ноги у нее в гнойных ранах. Отец велел сбросить сабо, снять мокрые носки и долго смотрел на то, что было когда-то нежными ножками его ребенка. Потом проворчал:
— Ты хоть бы зимой могла жить здесь. — Но тут же добавил: — Нет, нет! Этого она не перенесла бы, уж это точно!
Девочка удивилась:
— Кто? Мама?
— Ох, нет! — возразил он, неожиданно рассердившись. — О нашей квартире наверху и речи быть не может, я было подумал… Но это совершенно невозможно. Совершенно…
Он стоял у окна и смотрел во двор. И был похож на нахохлившуюся птицу. Потом повернулся и коснулся ее ноги.
— Я знаю, как это болит, — пробурчал он. — Когда я был маленьким, у меня ноги были не намного лучше твоих. Такая уж судьба всех ле Бон из долины, с фермы. И все же не стоит плакать, это можно вылечить. Ты вечером мочишь ноги в моче? В собственной?
— Да, — призналась она в своем позоре.
— Нечего тут стыдиться, — сказал Франсуа со злостью, — это самое лучшее лекарство. Но можно сделать, чтоб они меньше болели и не обмораживались, если… Впрочем, что я тебе буду объяснять? Я это придумал сам, когда мне было десять лет. А сейчас оденься и иди к маме. И ни слова обо всем этом, доняла? А послезавтра приходи сюда во время большой перемены. Я вылечу твои гнилые ноги…
Он повернулся и пошел в магазин, но на пороге остановился и добавил:
— Хоть немного. Немного.
В магазин она смогла забежать только через несколько дней. Франсуа куда-то вышел, не было его и дома, и снова ее удивила Софи. Она вошла и положила перед Анной-Марией на стол деревянную коробочку с какой-то желтой мазью
