Читаем без скачивания Аккорд. Роман в трех частях - Александр Солин

Оказалось, что мужа ее, паука-мироеда из нынешних, потянуло на молоденьких, и он с ней развелся, обеспечив ее квартирой, машиной и кое-какими средствами. Нет, она не бедствует и, можно сказать, живет в свое удовольствие. И теперь, став свободной, она подумала, почему бы нам не попытаться по старой памяти сойтись, раз уж все так сложилось. Мы выпили еще, и она, сверкая пьяными слезами, стала извлекать из себя и перетряхивать переживания двадцатилетней давности – слежавшиеся, потускневшие, неубедительные, потерявшие цвет, вкус, запах и не вызывавшие во мне ни малейшего отклика. Она, видите ли, тяжело переживала наш разрыв. Целыми днями плакала, приходила украдкой в наш двор, пряталась за деревьями и высматривала меня, а когда видела, то стискивала зубы, чтобы не завыть. Узнавала обо мне через третьи руки и питалась слухами. Потом я поступил в институт и каждый день стал ездить в Москву. Она даже знала, на какой электричке, и когда ей было совсем невмоготу, приходила на перрон и смотрела на меня из-за чужих спин. Потом она познакомилась со своим будущим мужем, и страдания ее поутихли. Нет, она меня никогда не забывала, но память ее как бы окуталась нежной, грустной дымкой. Она часто вспоминала нашу встречу в электричке, и того трогательного, обиженного парня, каким я остался в ее памяти. С тех пор я, оказывается, почти не изменился.

Потом у нее родился сын, и пока она была молода и соблазнительна, все было хорошо. Но постепенно муж стал посматривать, а потом и похаживать на сторону, а она знала, но молчала. Потому что если бы любила, то и не молчала бы, а так молчала и утешалась воспоминаниями обо мне.

Да будет навеки проклят этот спившийся урод Леха, который испортил ей жизнь! Она ненавидит себя за то, что поддалась на его шантаж, который оказался блефом. Она до сих пор помнит залитую солнцем комнату, где мы последний раз любили друг друга, и бесконечно жалеет, что не сумела воспользоваться той единственной и последней возможностью забеременеть от меня. Она должна была вцепиться в меня, слиться со мной, обмануть, оглушить, изнасиловать! И этот ее фокус с менструальной кровью, за который она до сих пор себя корит! Да, она обманула меня, но только потому, что без памяти любила и хотела быть со мной! Кто же знал, что все так обернется… В общем, как ни крути, она кругом виновата и умоляет простить ее и пожалеть! Сегодня, прожив полжизни, она знает, что незаменимые мужчины есть, и что ее незаменимый мужчина – это я. А потому пожалуйте, Юрочка Васильев, к ней в постель, и она докажет вам, что любит до сих пор!

Я смотрел на нее – когда-то любимую, юную и хрупкую, а теперь чужую, полнотелую и надрывно-утомительную, страстями двадцатилетней давности, как гнилыми канатами подтягивающую меня к причалу снисхождения. «За нас!» – глядя на меня одурманенным воспоминаниями взором, воскликнула она, и я выпил – за ту мою далекую, сумасшедшую и желанную девчонку, что жила теперь где-то глубоко внутри нее, как в тюрьме. Выпил и снизошел – исключительно из желания знать, на что она еще годна, ибо ни о какой любви с моей стороны говорить уже не приходилось. К тому же, как свидетельствовал мой свежий опыт, дважды войти в одноименную любовную реку никак невозможно.

«Раздень меня, как когда-то…» – жеманно закатив глаза, попросила она заплетающимся языком, и я обнажил ее пухлое, многократно употребленное тело. Не находя в нем гибкости, изящества и свежести прежней Натали, я минут десять выталкивал из нее слезы, стоны и клятвы, так и не обнаружив и не присоединив к ним свои. Дождавшись, когда она заснет, я встал и оделся. Раз уж нам не суждено было быть вместе, то и пробовать не стоит, рассудил я и, посмотрев на прощание на ее тупенький, щекастый профиль, ушел навсегда, тихо защелкнув за собой дверь.

Если бы, не дай бог и при самом благочестивом стечении обстоятельств я на ней женился, то был бы счастлив до тех пор, пока мои привычки не стали бы ее привычками – то есть, приблизительно лет пять. Что было бы потом, лучше не думать.

Переводя ее значение в музыкальную плоскость и определяя ее место в моем аккорде, выражусь так: имея все шансы разрешиться в тонику, она так и осталась доминантой – зудящей и нерасторопной.

И все же, черт возьми, что нам делать, когда любовь сама становится злом?

Люси

1

Я сижу в компании с помятой памятью под голубым тентом полупустого, почти загородного кафе. Одинокий пилигрим любви, я громкими призывами тревожу ее развалины, приветствуя и привечая все, что откликается на имя Люси.

Стригущий лишай мегаполиса уже захватил здешние места, превратив живую природу в полуживую. День в полном разгаре, и солнце словно осатанело. Слева от меня искрится ртутными оспинами озеро. Неряшливые берега его усеяны ленивыми телами окрестных обитателей. Вместе с жирным запахом обугленного мяса оттуда доносятся пронзительные детские голоса, женское повизгивание, басовитая мужская перебранка, приглушенное плюханье, музыкальные и прочие улики человеческой незатейливости.

Все же что за удивительная штука наша память! Основание и каркас нашей личности, она многолика и нефотогенична, капризна и метафорична. Она не только хранит для нас копию мира, но и сама подобна тому, что мы видим, слышим и ощущаем. Вот сейчас она похожа на озеро с его мутной глубиной, где плавает черт знает что, на бездонное небо с плывущими по нему, словно обрывки воспоминаний облаками, на хаотичное роение бежево-смуглой человеческой наготы, накрывшей буро-зеленые берега и на эту кружку светлого пива передо мной, на поверхности которого тает пена текущего момента. Откликаясь на все, она, как маска обладает высшей степенью безликости и в соответствии со своими вкусами и пристрастиями редактирует все, что мы в нее загружаем. Она как взволнованное отражение: верить ей так же неосмотрительно, как и не верить. Она самодержавна и независима, упряма и непредсказуема, глумлива и безнравственна, нездорова и разрушительна. Не память, а громыхающий бродячий оркестр! Во всяком случае, именно такой представляется мне моя память, когда речь заходит о третьей ноте моего аккорда.

Итак, вот она: в миру – Людмила, в женском монастыре моего сердца – Люси. Красивая одноклассница, чье счастливое сочетание базовых женских параметров делало ее уверенной и независимой. Мина замедленного действия, о которой я вспоминаю с тем же скверным и тягостным чувством, с каким свежеконтуженный сапер восстанавливает свой неверный шаг. Падкий на поэтические вольности, я мог бы сказать, что моя любовь к Люси подобна пробежавшей через мои дни трещине, если бы много лет назад то же самое и по тому же поводу не сказал великий лолитовед. Добавлю для разнообразия, что убегая от объекта сравнения, я так и не смог убежать от его сравнительной части, которая, в конце концов, догнала меня и расколола кривое зеркало моей первой жизни.

Порывистая, нежная, равнодушная, влюбленная, мятежная, покорная, умная, злая, бесцеремонная, смущенная – это та Люси, которую я хотел видеть. Вместо нее – практичное существо с ангельской оболочкой и деловой изнанкой. Сладкоголосая сирена с глазами, как две безмятежные лагуны с пульсирующей черной приманкой на дне. Ее влияние на меня тем более необъяснимо, если иметь в виду, что наши отношения, возникнув из ничего, в ничто, в конце концов, и обратились.

Она появилась у нас в девятом классе, и я долго ее не замечал. Чуждая эксцентричным выходкам и повизгивающей экзальтации простоватых подруг, она вела себя разумно и сдержанно, смотрела на мир практично и с дальним прицелом – словом, была мне неинтересна. А между тем ей незачем было искать моего расположения: как я уже сказал, была она девушкой красивой, здравомыслящей и целеустремленной – из тех, что сначала думают о высшем образовании, а затем обо всем остальном.

Мой грустный любовный опыт превратил меня в насмешливого и злого нигилиста, сильно осложнив мое общение с людьми простодушными и добросердечными. Отчасти эта демисезонная злость и помогла мне попасть в институт, в то время как Люси не поступила на юрфак МГУ. Большинство моих одноклассников пошли работать, чтобы через год уйти в армию, а вернувшись, жениться и постепенно раствориться в хаосе жизни. После расставания с Натали я был мрачен и нелюдим и не принимал участия в их возбужденных, почти взрослых посиделках, которые они, связанные пока еще крепкими узами школьного братства (нечто среднее между дружбой и родством), завели привычку устраивать по выходным, а то и на неделе.

В октябре я обнаружил у себя первые признаки выздоровления. Поскольку институтские знакомства только-только завязывались, то под приветственные возгласы примкнул к посиделкам и я. Да так удачно, что пожалел, почему не сделал этого раньше. Прилежный спортсмен, я довольствовался рюмкой-другой портвейна, после чего предавался улыбчивому созерцанию честн0й компании. Люси не пропускала ни одного собрания и была там на главных ролях. Доморощенный интеллектуал и анархист, каким был я, и предводительница девчонок, какой была красавица Люси, не могли не зацепиться. Как она потом призналась, к моей персоне ее кроме моих общепризнанных достоинств привлекли нескромные слухи и моя лаконичная, язвительная сдержанность. Со своей стороны я склонен думать, что мое задиристое поначалу обращение с ней диктовалось ранней, категоричной и неразборчивой местью всему женскому полу. Честно говоря, я в ту пору и сам не знал, чего хотел – укусить или обратить на себя внимание. Стоит ли говорить, что моя любовь к Люси, поначалу напоминавшая нежелательную беременность, заведомо была обречена на родовую травму. Иначе и быть не могло: если от переживаний, подобных тем, что я испытал после разлуки с Ниной, льет слезы вся мировая литература от Тристана с Изольдой до тюремной лирики наших дней, то жестокосердие женского предательства будет ее возмущать еще не одну сотню лет.