Читаем без скачивания Лебединая стая - Василь Земляк

   А Явтух стоял за плетнем (он стоял так каждый праздник, а сегодня было как раз воскресенье, его день), легко улавливал ход мыслей двух гуляк, одного из которых ему так хотелось заполучить, и хитро улыбался в свои подлые усы, свисающие, как два слабых колоска с одного стебля...

   — Проспались?—приветствовал он их, намекая на вчерашнее.

   — А вас тоже вынесли в непристойном виде,— отпарировал философ.

   — Хе-хе, где уж тем бусурманам тягаться с Явтухом!— И он сразу перешел к делу, словно для этого не будет более благоприятного случая.— Слушайте, перепишите на меня эту вашу скотинку. Вам она, ей-богу, ни к чему. Просто насмешка — такой великий философ и вдруг с козлом! Ну какая вам от него выгода? Проходимец. Обедает у меня, а ужинает у Раденьких. Позорит вас, да и только... А я бы вам за него рубль отвалил. Рубль-то нынче, ого, обеспечивается золотом... Два много, а один рубль дал бы. Вот!— и он протянул его через плетень — так и носил в штанах, наготове.

   — Не могу продать товарища.

   — А как он сдохнет? У скотины век недолог! Миг один, прости господи. Да и прожил уже немалый срок. Вон сколько колец на рогах.

   — Нет, Явтуша, я вашего брата-бедолагу знаю и не хочу, чтобы козел кончал жизнь в кабале. Не для того я его выкупил из рабства, чтобы продать в другое. Быть ему при мне,..

   Тот, о ком шла речь, удостоил внимания лишь верхнюю половину Явтуха, но философ легко представил себе его штаны — хитросплетенье заплат, в котором разобраться может одна Прися. Так не лучше ли, подумал философ, купить себе на этот рубль новые штаны? И повел козла дальше, надеясь застать рай под грушей неприбранным с вечера. Явтушок, предчувствуя, как они облизнутся в опустевшем дворе Соколюков, ядовито засмеялся им вслед. Философ же, в свою очередь, подумал, что уж лучше быть козлом, чем середняком. И откровенно предостерег товарища:

   — Ты брось ходить к этому оборотню, а то пропадешь ни за полушку.

   Вавилоняне умеют чужое горе превратить во благо для себя. Старушенции, сбежавшиеся сюда спозаранку, себя не обижали, но и охотно обхаживали Фабиана и его товарища.

   Остатки поминального ужина оказались такими неисчерпаемыми, что завтрак, уже без хозяев, с маленькой передышкой на обед, длился до вечера, а вечером оба Фабиана отправились в коммуну. После долгих размышлений философ остановился на том, что лучше всего если за Соколюков заступится сам вожак коммуны.

   Фабианы не жаловались на здоровье, но оба страдали одним и тем же недугом — потерей ориентации. На козла эта хвороба нападала в дни жестоких голодовок, преимущественно зимой и ранней весной, когда все лакомства этого прекрасного мира запирали (от него!) в погребах и амбарах. Чем более он был голоден, тем тяжелее переносил свою болезнь и то и деле кидался в противоположную сторону от всегда пустого своего жилья. Скажем, домой надо сворачивать на север, к ветрякам, а он трусит на юг, хотя хорошо знает, что бредет не в ту сторону, К Фабиану-человеку этот недуг приставал в двух случаях: во-первых, когда он попадал в большой город и самым удивительным образом терял направление на родной Вавилон, и, во-вторых... Впрочем, этот второй случай к тому времени получил уже такое распространение, что на нем не стоит останавливаться. Слава богу, болезнь посещала их не одновременно, и всякий раз здоровый мог пособить больному, что, разумеется, никак не препятствовало хроническому возвращению болезни, а только способствовало ее обострению.

   Кстати, не пора ли уже рассказать о Фабианах, а в особенности о Фабиане-философе, подробнее? Ведь нам не раз еще предстоит встречаться с ними. Пожалуй, пора. Добавлю только, что к тому времени, когда двое заступников за Соколюков добрались в коммуну, коммунаров уже одолел сон. Светилось только окно Клима Синицы. Философ обрадовался этому. А козлу пришлось поспать у парадного крыльца, он не умел ходить по крутой лестнице, где к тому же и количество ступенек превышает обычные вавилонские нормы...

   Ну, вот, опять Мальва мешает отдать должное философу и хотя бы вкратце рассказать о нем. Покончив с жатвой на своей нивке и вдосталь накормив буланого у Данька в овсе, Мальва вернз'лась домой, выкупалась в Чебреце, нарядилась в зеленое платье и сапожки и примчалась в коммуну позднее обычного. Там она немало подивилась, застав у крыльца Фабианова козла. Стало быть, и хозяин тут? Она не стала будить козла — да и к чему? — и как можно тише поднялась по лесенке к поэту. Но мансарда была пуста, и Мальва, не задерживаясь, спустилась вниз и пошла через двор к сыроварне. Железное колесико так и лежало посреди двора неприбранное. Мальва споткнулась об него и чуть не упала. Когда она открыла дверь, поэт скорее растерялся, чем удивился ее приходу. Запах плесневелого сыра с непривычки показался Мальве нестерпимым. Сыровар работал в чепце, в белом халате и в галошах, которые явно были ему велики, и потому ступал он в них осторожно, чтобы не спадали с ног. А знаменитые его туфли стояли у порога, вывалив красные языки. Возле на скамеечке была сложена одежда.

   Здесь готовились к ярмарке. Совсем юная коммунарка, вероятно, из сезонниц, которые приходили в коммуну на одно лето, помогала наводить глянец на головках сыра.

   А между тем козел, проснувшись, узнал у крыльца вавилонского коня, печально опустившего голову, и никак, бедняга, не мог сообразить, откуда он тут взялся. Фабиан хорошо помнил, что и хозяин пришел с ним сюда пешком. Более того, козел почти волок его на себе и натрудился, как никогда. Увидав на буланом вышитую подушечку, козел снова погрузился мысленно в непостижимые хитросплетения жизни. Хорошо бы, скажем, на обратном пути увидеть хозяина на этой подушечке, чтобы не вести его снова в Вавилон пешком, И подумать только, что есть еще люди, которые завидуют легкой жизни козла...

   На заре поэт отправился со своим неоценимым товаром в Глинск. Красные головки были упакованы в корзины и прикрыты брезентом. Как и уговорились, Мальва ждала возле деникинского рва, легкая и чистая, как сияющий рассвет. Глаза у нее улыбались от счастья, она совсем по-девичьи вспрыгнула на телегу, как только та остановилась. Была Мальва в красных сапожках, в платье и плахте, под которой, уже сидя на телеге, могла свободно прятать колени. Пахло от нее не то чебрецом, не то другим каким-то зельем. Обоим ни о чем не хотелось говорить, молчание было для них выше и понятнее самых пылких слов.

   Уже перед Глинском Володя похвалился шашкой, которую прятал под соломой. Мало ли что может случиться в дороге, когда он продаст сыр и будет возвращаться с выручкой. Вспомнив о Соколюках и ужаснувшись мысленно, что он тоже может угодить в милицию за свою шашку, Мальва торопливо прикрыла ее соломой и поникла, замолчала. Потом Володя заметил ее смущение, когда проезжали глинскую тюрьму, ею он не углядел, что в одном из тюремных окошек сходит с ума Данько Соколюк, страшный, хотя сейчас и бессильный соперник.

   — Это еще кто?— спросил тот брата Лукьяна.

   Мальва Кожушная только покосилась на окно и опустила глаза, боясь встретиться взглядом с Даньком, который возник за решеткой, как укор из неволи.

   Их воз протиснулся сквозь ярмарочную толчею к ларькам, большею частью пустым, остановился возле одного из них, с черепичным навесом. Мальва помогла сыровару сгрузить корзины, потом на полку выложили красные головки, одна упала, выкатилась на площадь, покато спускающуюся к Южному Бугу, так что Мальва едва догнала ее под смех публики, обдула и положила на верхнюю полку. Может быть, благодаря этой самой головке к ларьку сразу потянулся ярмарочный люд. Сыровар облачился в белый фартук и принялся отвешивать на весах кому целую головку, а кому только кусочек на пробу; деньги от покупателей принимала его помощница.

   Вот подошел к ларьку сам товарищ Тесля, секретарь райкома, с какой-то высокой дамой,— уж не с Варей ли Шатровой, у которой стоял на квартире?— выбрал самую лучшую головку, попросил взвесить. Прежде чем положить в кошелку, Тесля долго держал головку в руках, рассматривал на свет, словно диво какое-то, потом расплатился и повел свою хозяйку в ряды с приумолкшими связанными птицами. Вокруг ларька с сыром собралось народу больше, чем везде. Мальва едва успевала считать деньги, красных головок на полках оставалось все меньше и меньше. Данько за решеткой ругал продавцов сыра за то, что спускают товар по дешевке.

   Когда все было продано, сметливые хозяева ларька убрали свои весы, сложили одна в одну корзины, от чего их стало наполовину меньше, чем было, когда ехали на ярмарку, вымостили соломой передок и поехали себе, только не домой, не мимо тюрьмы, как ожидал Данько, а по направлению к старой мельнице, где с некоторых пор была так называемая пролетарская корчма. Оставим их там и расскажем, наконец, о философе из Вавилона...

   Козел считался собственностью философа, хотя в иные моменты философ был недалек от того, чтобы счесть себя собственностью козла. Впервые этот парадокс возник, еще когда четвероногого красавца вели в наш Вавилон на самой обыкновенной пеньковой веревке. Похоже было, что козел вел человека, хотя все должно было быть наоборот, Любопытных вавилонян не столько тронула эта перемена ролей и даже не столько самое появление козла, сколько его имя. Что и говорить, после смерти козла таким его именем стоило бы назвать если уж не что-нибудь существенное на земле, где, к сожалению, все заслуживающее внимания уже названо, то хоть один из районов на невидимой стороне луны, с которой козел поддерживал постоянный душевный контакт по своей слабости к небесным телам вообще, и к этому вечно изменчивому шарику в особенности. Ведь луна не раз освещала ему дорогу домой, но и не раз предавала его, когда он прокрадывался в чужие огороды ночью. Невзирая на чудесное имя, которое могло достаться козлу совершенно случайно, в животном все же не ощущалось никакой претенциозности, свойственной этим самоуверенным созданиям, склонным преувеличивать свои заслуги перед человечеством. В Вавилоне из-за своеобразного рельефа местности крылатому козлиному племени не чинилось никаких притеснений со стороны властей. У коз издавна репутация верхолазов. Обратите внимание, на пастбищах никто не забирается выше их, они — как птицы.