Читаем без скачивания Трагедия армянского народа. История посла Моргентау - Генри Моргентау

Я предложил Джемалю и другим турецким чиновникам, которые продолжали давить на меня, чтобы их посол в Вашингтоне лично обсудил этот вопрос с президентом. Они последовали этому совету, но греки вновь оказались проворнее. В два часа 22 июня греческий поверенный в Вашингтоне и командир греческого корабля Тсоуклас обратились к президенту и осуществили сделку. После того как они покинули офис президента, вошел турецкий посол – опоздав всего лишь на пятнадцать минут!

Я предполагаю, что мистер Вильсон дал согласие на продажу, потому что знал, что Турция готовилась атаковать Грецию, и надеялся, что «Айдахо» и «Миссисипи» предотвратят нападения и таким образом сохранят мир на Балканах.

Действуя с согласия конгресса, 8 июля 1914 года администрация продала эти корабли Фреду Дж. Гаунтлетту за 12 535 276 098 долларов. Конгресс немедленно проголосовал вложить полученные деньги в создание нового современного дредноута «Калифорния». Мистер Гаунтлетт тут же передал корабли греческому правительству. Переименованные в «Килкис» и «Лемнос», эти корабли заняли свои места среди греческих военных кораблей. Энтузиазм греков, получивших эти корабли, был безмерен.

К этому времени мы переехали из посольства в летний домик на Босфоре. Все посольства в летнее время располагались там. Никогда я не видел более красивого места. Наш дом был трехэтажным и построен в венецианском стиле; за ним круто поднимался холм, на котором один над другим располагались несколько террасированных садов. Здание находилось в непосредственной близости от берега, и волны на Босфоре катились мимо так быстро, что, сидя на террасе, в особенности при свете луны, мы ощущали себя сидящими на палубе быстроходного корабля. Днем Босфор, в том месте шириной чуть более полутора километров, расцвечивался цветовым разнообразием проходящих суденышек. Перед моими глазами часто с особой яркостью всплывает эта красочная картина, потому что я прекрасно помню, чем стал Босфор спустя несколько месяцев, когда после вступления Турции в войну пролив был закрыт. Наличие огромных российских пароходов, день за днем следовавших из портов Черного моря в Смирну, Александрию и в другие порты, указывало на огромную важность этой узкой полоски воды. Становилось понятно, почему европейские державы вели кровавый, растянувшийся более чем на тысячу лет спор за владение ею. Однако начало этих летних месяцев было мирным. Все послы, министры и их семьи собрались вместе. В тот момент все они казались друзьями. Они сидели за одним и тем же столом и прогуливались под руку по террасе. Посол одной страны любезно сопровождал на ужин жену посла другой страны, возможно одной из самых враждебных по отношению к его родине. После ужина все разбивались на небольшие группы, великий визирь устраивал импровизированный прием в одном углу, министры шептались в другом, группа послов обсуждала греческую ситуацию на веранде. Турецкие чиновники насмешливо наблюдали за этой сценой и, возможно, обменивались замечаниями на собственном языке, российский посол скользил по комнате, выбирал кого-нибудь, с кем ему хотелось поговорить, и заталкивал в угол для разговора тет-а-тет. В то же время, танцуя и флиртуя, наши сыновья и дочери, младшие члены дипломатических корпусов и офицеры нескольких стационеров, кажется, думали, что все происходящее было устроено лишь для их развлечения. А понимание того, что, пока все это происходит, ни великий визирь, ни кто бы то ни было из турецких чиновников не могли покинуть дом без сопровождающих и телохранителей, которые могли защитить их, – какие бы другие эмоции подобная напряженная атмосфера ни вызывала, – поддерживало интерес. Также было в этом что-то электризующее; война всегда была любимой темой для разговора; кажется, все понимали, что эта мирная, легкомысленная жизнь была явлением временным и что в любой момент может появиться искра, которая станет причиной мирового пожара.

И все же, когда кризис наступил, мгновенной реакции не последовало. 29 июня мы услышали об убийстве австрийского эрцгерцога и его супруги. Все восприняли это известие спокойно, хотя и появилось ошеломляющее чувство, что случилось что-то важное. Спустя день или два после трагедии у меня состоялся длинный разговор с Талаатом по дипломатическим делам, и он даже не упомянул это событие. Сейчас я думаю, что у нас было что-то вроде эмоционального паралича – будучи ближе к центру событий, чем большинство людей, мы понимали опасность ситуации. Через день или два языки наши развязались, и мы стали говорить и говорить о войне. Когда я встретил фон Мутиуса, немецкого поверенного в делах, и Вайца, дипломата-корреспондента из «Франкфуртер цайтунг», они также обсуждали грядущий конфликт. И снова они придали своему прогнозу чисто немецкий штрих: когда наступит война, говорили они, Соединенные Штаты, естественно, постараются извлечь из нее максимум, чтобы получить всю мексиканскую и южноамериканскую торговлю!

Когда я пришел к Паллавичини, чтобы выразить свое сочувствие к смерти эрцгерцога, он был высокомерно серьезен. Он прекрасно осознавал, что представляет королевскую семью, и казалось, что это горе было его личным. Можно было подумать, что он потерял собственного сына. Я выразил свое возмущение и сказал о чувстве отвращения, которое испытывает народ моей страны к этому деянию, после чего выразил наше сочувствие пожилому императору.

– Да, да, это все ужасно, – почти шепотом ответил он. – Сербия будет осуждена за свое поведение, – добавил он. – Она заплатит.

Спустя несколько дней, когда Паллавичини навестил меня, он говорил о националистических обществах, которые запретило правительство Сербии, и о намерении аннексировать Боснию и Герцеговину. Он сказал, что его правительство будет настаивать на запрете этих обществ и отказе от этих претензий и что, возможно, понадобятся карательные экспедиции в Сербию, чтобы предотвратить в дальнейшем акты насилия, подобные убийству эрцгерцога. Эти слова были первым указанием на ультиматум 22 июля.

Весь дипломатический корпус посетил заупокойную мессу по эрцгерцогу и его супруге, проходящую в церкви Святой Марии 4 июля. Церковь расположена недалеко от австрийского посольства, и чтобы спуститься к ней, нам нужно было преодолеть сорок ступеней. На вершине этой лестницы нас ждали представители австрийского посольства при полном параде с траурными лентами на левой руке. Они сопровождали нас на наши места. Все послы сидели на первой церковной скамье. Я вспоминаю с довольно странными ощущениями, потому что это был последний раз, когда мы сидели вместе. Служба была величественной и красивой; мои воспоминания о ней особенно ярки из-за контраста с последующими событиями. Когда строгие священники в роскошных облачениях закончили богослужение, мы все пожали руку австрийскому послу, сели в автомобили и отправились вдоль Босфора в американское посольство, находившееся в тринадцати километрах от австрийского, поскольку это был не только день, когда мы отдавали последние почести убитому наследнику средневековой автократии, но и 4 июля. Эти два события символизировали две национальные идеи. Я часто думаю о послах, спускавшихся вниз по каменным ступеням к церкви, чтобы отдать дань уважения эрцгерцогу, а затем отправлявшихся в американское посольство, чтобы отдать дань уважения Декларации независимости. Все корабли иностранных государств, находившиеся на реке, были украшены в честь национального праздника, послы и министры были со всеми регалиями. Из верхних садов мы могли видеть место, где проплывал Дарий, один из тех древних правителей, путь которых еще не совсем забыт, со своим войском 2500 лет назад. Также оттуда мы могли видеть Роберт-колледж, институт, посредством которого американцы «проникали» в Турецкую империю. Ночью наши сады освещались китайскими фонариками. Старые добрые американские фейерверки, освещавшие окружающие холмы и Босфор, и американский флаг, развевающийся перед домом, казалось, бросали вызов многочисленным напоминаниям на автократию и гнет, преследовавшим нас в первой половине дня. Расположенные не дальше полутора километров от нас темные и угрюмые азиатские холмы, в течение многих лет остававшиеся местом господства деспотизма, ловили слабый и, как я полагаю, пророческий блеск от всей этой иллюминации.