Читаем без скачивания Неторопливая машина времени - Элизабет Вонарбур

— Что ты хотела бы забыть, Меланэ? — осторожно интересуется Эгон. В голубых глазах девушки что-то вспыхивает, прежде чем она отводит их в сторону. Эгон подавляет вздох. «Нет, моя дорогая я совсем не умею читать мысли, об этом нетрудно догадаться».

— Я не уверена, должна ли я забыть это, — бормочет Меланэ, и он не может не чувствовать восхищение — девушка продвинулась гораздо дальше, чем можно было подумать.

— Но ты хотела бы забыть? — снова спрашивает он. Девушка поворачивает к нему почти расстроенное лицо — она достаточно привыкла к нему, чтобы позволить себе проявить время от времени эмоции, даже самые яркие.

— Путешествие, — говорит она, — это… рождение заново. Я не хотела бы отправиться в Путешествие оставшись… грязной.

Эгон едва сдерживает улыбку. Он едва не возразил ей, что рождение — это всегда несколько «грязный» процесс, но промолчал, потому что Меланэ еще не готова воспринимать шутки.

— Значит, Путешествие — это рождение, Меланэ?

— Во всяком случае, появление на свет. Разве не так?

— Ты сама себя рождаешь. В другой вселенной ты не будешь ничем иным, кроме того, чем ты сама себя сделала.

— Но я могу выбрать, из чего я буду делать себя.

Ответ внезапный, словно шальная пуля. Эгон легко касается мягкой кожи книжного переплета. Он не спешит, ему нужно обдумать мысль, случайно пришедшую в голову. Не потому ли совсем другой кажется ему его Талита, и другими кажутся все остальные Талиты, прошедшие через Центр? Потому что они решили не уходить со всеми своими воспоминаниями? Но нет, нет, это невозможно, это неправдоподобно. Неужели его Талита могла отказаться от части самой себя, какой бы суровой она не была? Неужели она могла добровольно искалечить себя? Нет, только не она.

Но, может быть, Меланэ?

Огромность ответственности, которую возлагает на него эта девчонка, неожиданно раздражает его, и не только раздражает, но даже немного пугает. Ведь можно сколько угодно твердить, что выбор делают ученики, но нельзя не сознавать, что его мнение сыграло существенную роль в решении Меланэ. Поэтому, пусть ученики и свободны в своем выборе, но ответственности с преподавателя это не снимает. И у него нет даже привычного убежища верующих, убежденных, что все, что они — и их двойники в других вселенных — выбирают и делают, является частью великого божественного замысла.

— Когда я отказался от ухода… — Он замолкает, неожиданно рассердившись на самого себя. Неужели он снова будет использовать все ту же стратегию, снова будет говорить о том, что пережил нечто подобное — и совершенно иное? Но что тогда ему говорить? Исходя из чего он может быть таким, каким его ожидают увидеть, если не из того, каким он является на самом деле, каким был его личный опыт, пусть даже этот опыт будет относительным или сомнительным?

— Абсолютная память, — возобновляет он свой монолог, — не обязательно исчезает вместе со всем остальным, когда ты отказываешься уйти. Можно выбрать то, что ты хотел бы забыть.

Меланэ слушает, положив подбородок на ладони и упираясь локтями в колени, не сводя с него пристального взгляда голубых глаз. Она буквально впитывает в себя его слова. Эгон пытается примириться со своей неуверенностью, со своим раздражением — и своей тревогой — и продолжает:

— Некоторое время осознание того, что я приобрел неизмеримо более обширные способности к восприятию, было для меня чем-то… почти религиозным, как это часто бывает с учениками. И я знал, что не смогу сохранить их после того, как откажусь от ухода.

Меланэ знает об этом достаточно, чтобы понять, что он имеет в виду; она слегка кивает головой. Ободрившись, Эгон развивает дальше свою мысль:

— Сначала это была настоящая пытка, когда я не мог избавиться от сожалений, что от всего у меня остались одни воспоминания. Даже сейчас мне иногда тяжело думать об этом.

— Но вы никогда не хотели забыть все, — закончила за него Меланэ.

— Это были прекрасные, замечательные воспоминания. — Чтобы не оставалось никакой возможности неправильно понять его, он добавляет:

— Мои воспоминания не имеют ничего общего с твоими, Меланэ.

— О, они далеко не все такие уж ужасные, — после паузы тихо произносит девушка.

Установившееся молчание затягивается. Эгон не собирается объяснять ей, что хорошие и плохие воспоминания невозможно разделить, что если они не соседствуют в мозгу, то просто не существуют. И он не будет говорить ей, что отказаться от части самого себя, каким бы не казался иногда необходимым этот отказ, значит, добровольно искалечить себя, и эту травму ничто не может излечить, даже мысли о том, что это плата за развитие, за жизнь. Конечно, так думает он, а другие могут думать иначе…

Молчание нарушает Меланэ.

— Вы ведь могли выбрать забвение вашей Путешественницы, — говорит она. Эгон едва не вздрагивает от неожиданности; это же надо, как она осмелела!

— Забыть целый год моей жизни, удивительный год, — осторожно произносит он, — и затем забыть последующие три года? Потому что без… моей Путешественницы я никогда не пришел бы в Центр, никогда бы не стал учеником. Забыть саму причину, из-за которой я решил забыть нечто? Разве это не было бы несколько нелогично?

— Забыть, что она, может быть, вернется, — говорит Меланэ. Она следит за его лицом с выражением, которое можно назвать… внимательным? Неужели она подвергла его какому-то испытанию? Неужели их отношения зашли так далеко?

— Ничто не замещает воспоминания, удаленные из памяти, — отвечает он. В конце концов, ведь речь сейчас идет прежде всего о Меланэ. — В памяти остается пробел, дыра между тем, чем ты был и чем ты стал.

— По словам Вирри, можно создать псевдо-воспоминания, — говорит девушка. Эгон напоминает себе, что она отнюдь не делится с ним своими намерениями, она просто испытывает себя (испытывает его?), просто играет с возможными вариантами выбора. Она играет: она действительно проделала за последнее время большой путь.

— Да, это возможно. Но зачем тогда путешествовать? Мы можем отправиться, благодаря Мосту, во Вселенные, отвечающие нашим самым тайным помыслам, в миры, которые соответствуют нашей наиболее глубинной сущности, которую мы не всегда знаем до начала пути, но которая понемногу все полнее и полнее открывается нам при каждом очередном Путешествии.

Он позволяет ей сделать вывод самостоятельно: если человек добровольно исказил самого себя перед уходом, будет ли Путешествие иметь ту же ценность? И, кстати, кто может быть в этом случае судьей? Путешественники уходят — ушли — уйдут — самостоятельно. И, в конце концов, только они могут быть судьями себе.