Читаем без скачивания «Перекоп» ушел на юг - Василий Кучерявенко

— Давайте сами попробуем починить шлюпки и уйдем отсюда, — послышались голоса.

— Есть тут у нас еще одно предложение, — сказал Погребной. — На берегу, где мы высадились, стоит большая скала. Надо сделать ее памятником нашему «Перекопу» и нашим погибшим товарищам. А если будем уходить, выбьем еще на ней надпись, куда мы ушли. Думаю, нас в этом районе будут искать.

— Я берусь выбить надписи, — вызвался Баранов.

— Хорошо. Только сделаем это попозже… У нас сейчас каждый здоровый человек на вес золота. Сейчас главное — отремонтировать бот и шлюпки. Я надеюсь, что мы непременно вернемся домой. И новый «Перекоп» будет снова у нас. Еще кто-нибудь из нас и поплавает на нем.

Бударин, оглядев всех моряков, подбросил веток в очаг, посмотрел на часы и, поднявшись, сказал:

— Да, будет снова «Перекоп». Дорогие товарищи, сейчас двадцать четыре часа без одной минуты. Разрешите поздравить вас с новым, тысяча девятьсот сорок вторым годом и выразить уверенность, что он и для Родины нашей, и для наших семей, и для нас, дорогие, будет более счастливым. С Новым годом, друзья!

— С Новым годом! Уж не знаю, за тех ли, кто в море, или за тех, кто на берегу, а прошу выпить по кружечке компота. Кисловат, правда, но против цинги хорош, хмурь из головы выгоняет, как есть, — произнес кок Тимофей Захарович. — Яблоки-то кислые Илья Бахирев принес, я уж и так немножко подсластил их! Датук немного солода дал.

И Тимофей Захарович начал раздавать скорлупы кокосовых орехов, заменявшие кружки. Широкий лоб его и глаза блестели, и он своим глуховатым голосом все приговаривал:

— Прошу, прошу… Как ни говори, а Новый год есть Новый год!

— Да откуда же цинга? Мы же не на Севере, а почитай на самом экваторе. Эх, шутишь ты все, Тимофей Захарович!

— Шучу, шучу, профессия у меня праздничная, а продуктов-то праздничных нету. Эх, было бы мирное время!..

— Будет и мирное время, Тимофей Захарович. А за добрый нрав и шутки спасибо ото всех нас. Ведь мы помним нашу добрую поговорку: «На хлеб и привет обижаться грех».

Тимофей Захарович выслушал слова кочегаров, которые всегда больше всего ворчали, что редко угождал им, и подумал: «А вот пустяком угодил. Эх, вы мои хорошие люди, будет еще праздник и у нас, и я такое сготовлю…»

Чулынин и Макаренков, пошептавшись между собой, вышли и вскоре вернулись, неся молоденькую пальму и пучок орхидей. Они установили пальму у очага, украсили ее орхидеями и еще какими-то цветами и, радуясь, как дети, заявили:

— Пусть она нам елку заменит. Елка в такой день очень нужна…

И все улыбнулись. А Тимофей Захарович совсем расщедрился: дал каждому по две чайные ложечки сахару.

— Сберег для этого дня, попейте чайку сладкого. Эх, были бы мы на судне, я бы вас не так угостил…

— Да что там, Тимофей Захарович, это лучше, дороже того, чем ты мог угостить нас на судне. Там одно, а здесь, на чужой земле, когда мы в таком положении, — другое. Это понимать надо!..

…На следующий день в хижине стояла тишина. Одни ушли в джунгли, другие на берег моря. Остались только тяжелобольные да Евдокия Васильевна. Из джунглей вскоре послышались голоса, оклики, русское «ау», так непривычно звучащее на этом далеком острове, в зарослях бамбука. Затем голоса стихли.

Вечером в хижине было весело. Даже кто приуныл, и те оживились. Все показывали свою добычу и наперебой стремились рассказать о своих впечатлениях. Дуся Сердюк принесла букет ярких цветов и поставила их на освещенном месте.

И опять, как и в тот вечер, когда получили известие от малайцев о наступлении наших войск под Москвой, запели простую и родную песню:

Сычи в гаю перекликались,Та ясень раз у раз скрыпив…

И у моряков перед глазами встали картины природы родной страны, такой отличной от этой островной и такой величавой, не сравнимой ни с какими чужими красотами: седой Днепр, вербы, белые березки, ели, опушенные белым снегом, где-нибудь под Москвой, близ Рузы, когда они, словно вытканные из инея, стоят, сказочно зачарованные. Виделись и привольные донские и южноукраинские степи, и уссурийская тайга с полянами, расцвеченными темно-синими ирисами, розово-белыми пионами, огненно-красными лилиями да розово-сиреневым багульником по весне. И верилось, что скоро удастся увидеть Родину…

Кто-то запел старинную песню о священном море Байкале. Торжественно-приподнятый мотив этой песни будто снимал усталость, делал более сильным маленький коллектив людей, очутившихся по злой воле японской военщины на далеком острове.

С воодушевлением приходила уверенность, что они не погибнут здесь, как когда-то не погибли челюскинцы, очутившиеся среди полярных льдов холодной Арктики. И в этот миг каждому хотелось сделать для коллектива все, что в его силах.

Каждый верил, что, как только узнают на Родине, где они и что с ними, их немедленно вызволят из беды, возвратят домой, в дружную семью советских людей…

Самолет

Наступил январь. Почти беспрерывно шли тропические дожди; с темного, затянутого тучами неба лились и лились нескончаемые потоки воды. Казалось, весь воздух был наполнен водой. Если же ливни и прекращались на день, на два, земля не успевала просыхать и оставалась затопленной слоем воды почти на метр. К счастью, на более возвышенных местах вода быстро сбегала и испарялась.

Моряки шутили: «Живем на дне моря, ходим под водой…»

Поутру, после восхода солнца, если не было ливня, джунгли дышали свежестью, бутоны цветов быстро раскрывались. Но уже к полудню картина резко менялась: снова становилось жарко, умолкали голоса птиц и обезьян, листья, еще утром свежие и сочные, мгновенно блекли и свешивались вниз, лепестки цветов безжизненно никли. И тогда над морем показывался белый туман и начинал собираться в облака, которые быстро темнели. Мощный порыв ветра проносился над островом, раскачивая вершины деревьев, сверкала молния, гремел гром, будто разрывался огромный брезент над головой, и снова разражался стремительный ливень.

Моряки бежали в хижину, к очагу. Хорошо, что крыша, выложенная из листьев пальм и травы, толстая, сантиметров в семьдесят, не пропускала воды.

Евдокия Васильевна, выстирав и высушив свою сорочку, разорвала ее на полосы — получились бинты. Она смачивала их в морской воде и перевязывала раны. Больше ничего не было, марганцовку уже к этому времени всю израсходовала. Особенное беспокойство вызывали раны Андрианова и Анны Николаевны. Вокруг ран начало чернеть, рука у одного и нога у другой распухли. Евдокия Васильевна боялась гангрены.

Но лечить было нечем. Морская вода да листья растения, похожего на алоэ, которыми ей советовали пользоваться малайцы, — вот и все, чем она располагала.

К Евдокии Васильевне за помощью обращались и малайцы. Как-то после очередного обстрела острова японскими самолетами за ней прибежал Датук и позвал к себе в поселок Ранай.

Вернувшись. Евдокия Васильевна рассказывала морякам:

— Перевязала раненого малайца… Очень тяжело было смотреть на убитых людей. Видно, как двое ребят их играли, так и остались лежать вдвоем. Маленькие. Такие беспомощные. Женщины плачут… И что понадобилось японским летчикам от этих хижин и от этих малайских ребят?

Евдокия Васильевна всхлипнула, вытерла рукой глаза, не проронив больше ни слова.

…В конце января моряки заметили самолет над островом. Они успели разглядеть, что самолет не японский. Он не бомбил и не обстреливал остров и вскоре скрылся за высокими пальмами. Гул утих за поселком Ранай.

Прошло более получаса, когда в хижину пришли Петер Энгерс и староста острова Амир.

— На острове сделал вынужденную посадку наш бомбардировщик, — сказал Энгерс. — Командир самолета, узнав, что здесь находится экипаж советского судна «Перекоп», потопленного японцами, согласился забрать двух человек ваших — капитана и одного офицера.

Капитан Демидов поднялся. Сильно похудевший за время болезни, он, казалось, стал теперь еще выше, седина в волосах загустела, глаза глубоко ввалились. Александр Африканович с трудом держался на ногах. Поддерживаемый Будариным, он вместе с Петером Энгерсом и Амиром ушел для переговоров с командиром самолета.

Командир самолета — высокий голландский офицер — согласился наконец взять с собой не двух, а трех человек, но самых больных. Одновременно он пообещал, что доведет до сведения голландского командования о тяжелом положении русских. Он только покачал головой, когда узнал, что из тридцати двух оставшихся в живых моряков двадцать четыре еще не оправились от ранений и ожогов и что многие заболели малярией, а лекарств нет. Затем он развел руками и сказал, что, к сожалению, ничем не может помочь, он тоже не имеет никаких медикаментов.