Читаем без скачивания Светлая даль юности - Михаил Семёнович Бубеннов
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Дедушка! Родной!
— Ну ладно, ладно, бери…
Я немедленно отправился к небольшому, неглубокому озерку, которое сверкало совсем недалеко от опушки бора, на первой большой прогалине. У него было ровное и чистое песчаное дно, заросшее с берегов телорезом и кугой. И скажи на милость, та крупная, красивая кряква словно давно уже поджидала меня на середине озерка! Показалось, что она еще издали узнала меня и, сделав небольшой круг, словно хвастаясь своей статью и красотой, замерла на прежнем месте. Она не охорашивалась, не чистила перо, не ныряла в поисках съестного на дне, когда над водой остается лишь один трепещущий хвост. Она, может быть, любовалась небом и потому не заметила, что на сей раз я не с пустыми руками…
Меня поразила ее доверчивость. Еще вдали от озерка я остановился в мучительном раздумье. Но Так хотелось утятины! Так хотелось! Ведь летом крестьяне не резали скот, лишь иногда, в дни трудной покосной или хлебной страды прирезали молодого барашка. После этого надо было ждать, когда подрастут петушки, а подрастали они только к сентябрю. Но так хотелось мяса! Я решил в открытую, в полный рост, дойти до одного приметного места, где торчал кустик волоснеца, жителя глубоких песков, и тем самым дать возможность бедной утке догадаться, с какой целью я к ней подбираюсь: если поймет, что ее ожидает, пусть летит — ее счастье! Но утка не проявила никакого беспокойства. Тогда я опустился на землю и осторожно выдвинул вперед свою фузею. По берегам озера не было ни кустарника, ни камышей. Заметить мое приближение к озеру, хотя и ползком, можно было без всякого труда. Я старался воспользоваться редкими кустиками волоснеца, бурунами и впадинами на песке. Весь я облился потом, пока дополз до того места, с которого, как я раньше определил, можно рассчитывать на меткий выстрел. Сколько треволнений пережил я в те секунды, когда утка вдруг почему-либо передвигалась на новое место! Не знаю, что могло бы случиться тогда со мною, если бы она, почуяв опасность, встрепенулась, снялась с озера и унеслась в небо!
Оказавшись в небольшой песчаной ямине перед небольшим кустиком, я с предельной осторожностью начал взводить курок дробовика. Но от большого волнения я едва-то-едва справился с его боевой пружиной. Пот с меня лил уже ручьем! Оставалось приподнять ствол дробовика и поймать на мушку утку. О, это тоже нелегко было сделать! Несмотря на все мои усилия, конец длинного ствола водило из стороны в сторону или тянуло к земле. Но утке, должно быть, хотелось умереть. Она не трогалась с места!
Я целился в утку целую вечность. Не знаю, каким чудом мне удалось все же уловить то мгновение, когда она оказалась наконец-то на мушке! Я немедленно спустил курок — дробовик чуть не вырвало из рук, а меня откинуло назад, хотя мои пальцы ног и были зарыты — для упора — в песок.
После некоторого ошеломления я вскочил на ноги и, когда развеяло дым над озерком, увидел, что утка убита наповал. (Впрочем, от того заряда, какой я истратил на нее, вероятно, не ворохнулся бы и медведь!) И все же нельзя было терять ни одной секунды! Я бросился в озерко, — некогда было и подумать, чтобы снять штаны. Ни одной охотничьей собаке не удалось бы обогнать меня в те секунды!
Возвращался домой с уткой, а вокруг меня шла целая толпа ребят. Я в одночасье стал героем нашей улицы! Когда бабушка ощипывала утку, поглядеть на нее, а заодно и на меня, в наш дом приходили не только мои друзья-одногодки, но и смущенные недруги. Если они спрашивали, не страшно ли стрелять, я отрицательно мотал головой, а если про то, как бьет ружье, — показывал правую ключицу, на которой уже назревал большой синяк.
— Больно? — интересовались ребята.
— Да чего там! Пустяки!
Матери не было дома, когда дед разрешил мне сходить с ружьем на озеро. Будь она дома, не видать мне ни успеха, ни славы! Но дело было сделано. Матери осталось только исходить до синевы криком, проклиная деда, меня да и все на белом свете.
— Слушай-ка, Апроська, ну перестань ты выть, изводить себя и нас! — кричал дед матери, заглядывая в горницу. — Парень-то живехонек! Ничего с ним не случилось! Ты вот твердишь, что ему рано за оружие браться! Как знать, может, и пора! Ему же, вот подрастет немного, и в солдаты идти!
— Какие еще солдаты? — выкрикивала мать.
— А такие, в каких я ходил…
— С ума спятил!
— Да нет, я пока что в своем уме, — отвечал дед. — А вот ты хорошо ли соображаешь своей дурной головой? Не успеешь оглянуться, дойдет очередь и до нашего Мишанки. Придется и ему идти в солдаты. Так что же выходит? Как лучше? Идти ему, боясь ружья, или — без всякой боязни? А с малых лет он так успеет привыкнуть к ружью, что спать с ним будет, как с женою, в обнимку! И еще, скажу я тебе, Апроська, неизвестно, кто из него выйдет! Может, генерал!
— Замолчи, ирод!
— Выйдет! — упрямился дед. — Он малость смахивает на генерала Скобелева, с которым я ходил в далекие походы. Ей-бо, смахивает! И нос, и глаза…
— Уйди, рыжий черт!
— Ладно, уйду, — согласился дед. — Помирай как знаешь. А мы сейчас суп с утятиной будем хлебать. Вот так-то, свет Апросинья Семеновна, уже внук меня дичью угощает! Вот как они идут, времена-то!
…Очень приятно подержать ручки плуга, когда он режет землю и переворачивает наизнанку целинный пласт. Еще приятнее, делая широкие мужские шаги, рассеять несколько горстей пшеницы из лукошка. Неплохо и править лошадьми в упряжке, и лететь на них верхом по выгону в поскотине. Но все это — несравнимое тем, что испытываешь, держа в руках настоящее ружье!
Переехав из коммуны в Большие Бутырки, я впервые обзавелся охотничьим ружьем, да не каким-то дробовичишком, а шомпольной двустволкой. Утащил я ее из амбара на нашем дворе, где был настоящий оружейный склад: разное оружие свозилось сюда со всей волости. Отец посмотрел на это мое самовольничанье сквозь пальцы: он уже знал, что я понимаю в оружии толк, а главное — вожусь с ним всегда с большой осторожностью. Мать поворчала дня три, и все обошлось. Мне, хотя и на исходе весны, но удалось-таки дважды опробовать двустволку на охоте…
…В тот день, когда я получил за свою службу в волисполкоме первый куль чистой пшеницы, слава обо мне прогремела по всему селу,
