Читаем без скачивания Кентавр - Элджернон Блэквуд

Так он пролежал час, догадавшись все же лечь на возвышенности, где его проще было заметить. Прошло два, три, четыре часа… Зной обдавал его, словно из раскаленной печи… Раз, открыв глаза, он увидел вначале чистое небо над собой, а потом заметил в вышине черную точку, и еще одну. Словно из ниоткуда, высоко-высоко, почти на грани видимости. Точки возникали… и исчезали, и снова появлялись. Все ниже… все ближе… — стервятники…

Юноша так долго напрягал слух в надежде услышать шаги и голоса, что, казалось, теперь утратил способность воспринимать звуки вообще. Слух изменил ему. Потом пришли сны о воде. Бесконечно мучительные. Он слышал ее… слышал, как струятся ее серебряные потоки, как пробираются через английские луга маленькие речушки. Вода журчала, и это было лучшей на свете музыкой. Он слышал всплески воды. Опускал в нее руки, ноги, голову, погружаясь в глубокую щедрую прохладу. Он пил ее всей кожей, а не только губами. Восхитительно! Лед звенел в шипучей, искрящейся воде, словно в стакане. Ларсен плавал и нырял. Вода свободно омывала его спину и плечи — многие галлоны воды, потоки, струи кристальной, прохладной живительной влаги….

А потом он стоял в буковом лесу и ощущал струящийся поток великолепного летнего ливня на своем лице, слышал его яростный звон о тысячи жаждущих влаги листьев. Мокрые стволы поблескивали вокруг, пахло сырым мохом, кожисто покачивались листья папоротника во влажной взвеси. Он полностью погрузился в нее.

Горный поток, наполненный прохладой снегов, пронесся с пеной мимо, обдав брызгами волосы и щеки. Юноша нырнул вниз головой… Теперь он погрузился по шею, и она была рядом с ним; они были вместе под водой; он видел ее сияющие глаза, направленные на него под этим обильным потоком.

Но голос был не ее… «Ты утонешь, но не будешь знать, что утонул…» С его распухших губ сорвалось имя, но не прозвучало ни единого звука. Он закрыл глаза. К нему пришло счастливое забытье…

Но послышались в этот момент звуки. Это был голос, точнее, голоса и стук копыт о песок. Точки исчезли в небе так же загадочно, как и появились. И, словно в ответ на эти звуки, он двинулся — но это было бессознательное движение. Юноша не знал, что двигается. И неподконтрольное разуму тело потеряло свой шаткий баланс. Он перевернулся, но не чувствовал, что переворачивается. Медленно, скользя по склону дюны, он стал скатываться. Словно бревно, постепенно соскальзывал, переворачиваясь снова и снова, и так до самого низа — ведь ничто его не останавливало. Всего несколько футов… Не высоко, но достаточно для того, чтобы медленно катиться вниз. Раздался всплеск. Но и всплеска он не слышал…

Его нашли в небольшом водоеме — одном из столь редких в пустыне источников, которые бедуины особенно ценят. Долгие часы он лежал в каких-то трех ярдах от желанной воды. Он утонул… но не знал, что тонет…

Храм минувшего

В одну из ночей, когда во мне особенно громко зазвучал голос второго — или основного? — мечтательного «я», явилась мне Греза со старинными, покрытыми патиной ключами в руках. И легкой поступью повела меня через прекрасные поля и сладко пахнущие луга, где в живых изгородях, во тьме весенней ночи, уже раздавались перешептывания тихих голосов, пока наконец мы не приблизились к неведомому величественному строению со слепыми окнами и уходящей далеко ввысь крышей, наполовину скрытой светлеющей мглой наступающего утра. Я успел заметить, что жалюзи на окнах непроглядно-черные, а само здание кажется закутанным в почти видимый кокон незыблемого покоя.

— Это здесь, — прошептала она мне на ухо, — здесь находится Храм Минувшего. Мы вместе пройдемся по его залам, анфиладам и галереям, но только быстро, нигде не задерживаясь: ключи у меня ненадолго, а ночь уже на исходе. Но, кто знает, может быть, ты все же успеешь вспомнить!

Со страшным скрежетом ключ в замке повернулся, а когда тяжелая дверь открылась в темноту холла и мы оказались внутри, мне почудились звуки многоголосой шепчущей толпы — неясные стоны, непонятный шелест тканей, — как если бы множество людей металось в неспокойном сне перед близким пробуждением. Глубокая и сильная печаль поразила меня, проникнув во все уголки души, на глаза навернулись слезы, грудь стеснилась, и сердцем я ощутил, будто что-то спавшее веками собирается вернуться к жизни. Не в силах противиться, все мое существо погрузилось в беспросветно-черную меланхолию, а сердечную боль перед пробуждением неведомых сущностей невозможно было выразить словами… По мере нашего продвижения в глубь дома неясные голоса и стоны уносились от нас еще дальше в пространство сводов этого Храма, и я начал различать, как буквально все вокруг заполонено силуэтами с воздетыми руками, развевающимися одеждами, ниспадающими локонами и глазами столь пронзительно грустными и исполненными такой тоски, что от невольного удивления силой страстных переживаний уже готовые потечь у меня слезы вдруг отхлынули обратно.

— Не позволяй этой бесконечной грусти захватить себя целиком, — шептала мне моя Греза. — Они не так часто пробуждаются. Они спят годами, веками, тысячелетиями. Мимо них проходят нескончаемые дни. В их обители нет места свободе, и если только не придут посетители вроде нас с тобой, они не вольны пробудиться. Но когда это происходит и беспокоят кого-то одного, сон остальных нарушается, они по очереди пробуждаются, и это передается дальше и дальше, пока все в Храме не приходит в движение… Порой печаль охватывает с непереносимой силой и ум слабеет, не выдерживая этого. Именно поэтому память дарует им самые крепкие и спокойные сны, какие у нее только есть, вот отчего и ключ так заржавел. Но, прислушайся теперь, — продолжала она, поднявши руку, — не ощущаешь ли ты во всем Храме некое дрожание воздуха, наподобие шума отдаленного водопада? И ты сейчас… разве… не вспоминаешь?

Еще прежде, чем она договорила, я уловил пока отдаленное нарастание звуков новой природы: вот уже и в глубоких подвалах под нашими ногами и под сводами бесчисленных верхних этажей, — я уже явственно различал эти глухие набатные раскаты волн пробуждения теней ото сна. Звуки были наподобие мощной гармонической гаммы, мягко извлекаемой из невидимого набора гигантских струн, натянутых где-то в фундаменте этого Храма, их колебание мягко передавалось через стены и перекрытия. И уже становилось понятно: это симфония медленного пробуждения призраков прошлого. А я сам… захваченный нахлынувшей грустью, я застыл с наполненными влагой глазами и жадно вслушивался в едва различимые потусторонние голоса давно минувшего… Ибо теперь уже весь Храм пришел в движение и появился слабый, но явственный аромат прошлого: запах писем, столь долго хранимых, с выцветшими чернилами и поблекшими ленточками; золотистых и каштановых локонов, надушенных и когда-то положенных — о, как изыскано и нежно! — среди засушенных в толстых книгах цветков, которые немыслимым образом сохраняли самую сокровенную суть уже давно выветрившихся благоуханий; явственно обоняемое позабытое — дурманящие отдушки давно сокрывшегося в прошлом.

На глаза у меня снова навернулись слезы, а сердце судорожно билось и замирало, пока я весь без остатка предавался восприятию этой давней-давней симфонии запахов и звуков. Эти призраки прошлого, забытые в треволнениях более поздних событий, толпились вокруг меня, хватали меня своими руками, со вздохами нашептывали о давно забытом, распространяя своими волосами и одеждами дуновения ароматов минувших эпох, и куда-то вели меня через бесчисленные пределы Храма: от комнаты к комнате, с одного этажа на другой. А сами призраки… Не всех я мог одинаково различить. Некоторые из них обладали лишь едва заметными очертаниями и не вызывали у меня глубоких переживаний, не оставляя после себя ничего, кроме неясного и размытого образа в пространстве; в то время как другие смотрели на меня уставшими бесцветными глазами пристально, почти укоризненно, как будто желая заставить меня вспомнить их, но, видя, что я их не узнаю, медленно уплывали обратно во мрак своего обиталища — погрузиться снова в ничем не прерываемый сон вплоть до Судного дня, когда моя память уже не сможет не прозреть.

— Многие из них так долго пребывали во сне до этого момента, — заговорила Греза рядом со мной, — и проснулись с величайшим трудом. Все же, раз они проснулись, значит, знают и помнят тебя, даже если ты их не узнаешь. Но есть в этом Храме закон: пока ты не представишь их отчетливо и со всей ясностью не поймешь, почему ты их помнишь и с каким особым случаем в твоей прошлой жизни они неразрывно связаны, окончательно проснуться они не смогут. Если ты не узнаешь их в тот момент, когда ваши глаза встретятся и когда эмоция узнавания не вернется к ним усиленным от тебя эхом, они будут вынуждены вновь погрузиться в свои тихие и скорбные сны — их руки никто не пожал, их голоса никто не слышал, — спать и безысходно грезить, пока…