Читаем без скачивания Уйди во тьму - Уильям Стайрон

А сейчас:

— Будь так добр, — весело произнесла Долли Боннер с другого конца залитой солнцем лужайки, казалось, величиной с акр, — налей мне еще, Милтон-лапочка!

Вдали церковный колокол пробил три раза. Тени на траве стали длиннее.

Как она это сказала — «лапочка»…

— Да-да, конечно. Буду счастлив, Долли, лапочка.

Лофтис неловко поднялся с кресла — он напился, слишком напился, так что надо осторожно нацелиться и пройти. Перебираясь через ноги мужа Долли, Слейтера (обычно произносят «Слоутер», а вообще он известен как «Пуки — Злой Дух»), он на секунду воспользовался коленями Пуки в качестве опоры.

— Извини, Пуки, — сказал он и направился к стулу Долли, с улыбкой и легким намеком на поклон взял у нее стакан и продолжил свой путь вверх по склону, чувствуя, какой стакан липкий и приятно теплый от ее руки. Пройдя несколько шагов, он повернулся, посмотрел на стаканы Пуки и Элен: в своей спешке он забыл про них. Но стаканы были наполовину полны — Пуки с Элен беседовали, не обращая на него внимания. Он снова повернулся, Долли подмигнула, улыбнулась — все это указывало на скрытое, озадачивающее, однако слегка возбуждающее понимание. Он все еще видел ее улыбку, когда повернулся, и дом наверху без усилия с его стороны встал на свое место.

Дикое, шальное возбуждение обуяло Лофтиса. Хотя ум его был, возможно, затуманен лишним стаканом виски, но он почти пять часов пребывал в состоянии счастливого блаженства. Омерзительная утренняя атмосфера дома изменилась после ухода Элен и еще одного стакана виски и приняла истинное значение, исполненное очарования одиночества. В безопасности своего туманного Эдема он бродил по дому: кружевные занавеси взлетали бледными воздушными шарами, — и услышал бурю, устроенную гравием на подъездном пути, когда отъезжала Элен; просигналил клаксон, вдали засмеялась Пейтон, потом тишина.

Оставшись один, он включил радио — новое и великолепное, «Этуотер Кент», которое он купил полгода назад за триста долларов. Внезапно загремели атмосферные помехи — он бросился к кнопке. Хор воскресной школы зачирикал фальцетом «Иисус любит меня». Наверное, методисты. Он почти видел их: ряд кленовых стульев, молодые женщины с дурным запахом изо рта и полукружиями пота под мышками, какой-то подвал, пахнущий протухшей сочащейся водой и заплесневелой религией. Печальное, затененное место, где бесконечное бормотание притч и заповедей переживает взросление и увядание, как и пыльный, благочестивый косой луч воскресного солнца на потертых сборниках церковных гимнов, и на поломанной электрической арматуре и на оплетенных паутиной бетонных стенах. Методисты. Они ненавидят красоту. О Господи… Он зевнул, глотнул виски, выключил радио.

Погруженный в свои мысли, он посмотрел на пол, увидел на ковре черное подпаленное место, где упала сигарета. Долли Боннер. Пожалуй, можно это подправить. Долли Боннер. Да. Бледные руки прошлым вечером делали тап-тап-тап по сигарете — пепел посыпался вниз, на ковер. Он принес ей пепельницу, чертовски приторно умасливая ее. «Долли, стыдно вам — всего пять минут». — «Ох, Милтон. — Ее бледная рука легла на его плечо. — Элен. Тебриз. Мне так жаль». Лицо тоже бледное, с опущенными уголками нежных губ, слегка влажных от последнего, изящно проглоченного глотка виски с содовой. Бледное. «Почему вы такая бледная?» — спросил он. «Ох, Милтон, лапочка, я никогда не бываю на солнце. Я так восприимчива к солнцу». От кончиков ее пальцев по нему пробежала пульсирующая волна наслаждения, подобно тому как шутники, орудуя электромагнитом, вызывают шок в твоей руке. Затем ее смех, почти неслышный, слегка встряхнул ее грудь — застенчиво выступило бледное полукружие груди.

Он откинулся на спинку дивана. Комнату прорезали солнечные лучи. Вдалеке залаяла собака, мужской голос: «Ровер!» — и лай растаял в приятной тишине воскресного дня.

— Доброго вам утра, миста Лофтис.

Руфь, дочь Эллы Суон, зашаркала по комнате с мокрой тряпкой. Это была огромная неряшливая негритянка в очках со стальной оправой, постоянно чем-то удрученная. Она приходила по воскресеньям помогать матери.

— Доброе утро, Руфь, — сказал он, поднимая в приветствии руку. — Как твоя спина?

Она неуклюже прошла мимо, бормоча что-то насчет мучений, преодолевая ступени лестницы с унылым звуком, какой производит человек, ходящий вперевалку, этакая больная женщина-громадина, постанывающая и охающая.

«Значит, Долли, — подумал он. И откинулся на спинку дивана. — Значит, Долли…» Он резко поднялся и подошел к телефону.

А теперь, балансируя серебряным подносом с бутылкой виски, льдом и чистыми стаканами, он направился назад на лужайку с намерением ничего не пролить. Кто-то — возможно, дети — включил радио: фрагмент Брамса — безбрежный печальный вздох нарастал за ним и рассеялся в воздухе. Под кедрами играли дети. Он поднял голову и широко улыбнулся, и они дружно помахали ему. Пейтон крикнула: «Можно нам имбирного эля?» Он кивнул, продолжая улыбаться, и Пейтон с Мелвином, сынишкой Долли, понеслись на кухню, оставив Моди уныло сидеть под деревьями.

Когда Лофтис подходил к садовым креслам, Пуки вскочил и направился к нему.

— Разрешите вам помочь, старина, — крикнул он с навязчивым пылом. Он был маленький и лысеющий, в зеленоватой шелковой спортивной рубашке, сквозь которую проглядывал отливавший розовым цветом дынеподобный живот. Быстро приближаясь к Лофтису, он шел по траве короткими неслышными шагами собственного изобретения, как человек, неумело катающийся на роликах. Он был уже совершенно пьян — для этого всегда хватало одного-двух стаканов. Лофтис презирал его.

Он вежливо отмахнулся:

— Все в порядке, Пуки… — и поставил поднос рядом с Долли. Краешком глаза он увидел Элен. Она явно все еще злилась на него — лицо ее раскраснелось и было опущено к вязанью, которым она занималась.

— Милтон, — произнесла Долли, — я сказала Элен, что, если бы смогла найти для Пуки такие фланелевые брюки, как у вас, мне пришлось бы беспокоиться, не уведет ли его какая-нибудь девчонка. — И захихикала.

Лофтис склонился над Долли, наливая в стаканы виски. Он чувствовал запах ее духов.

— Дело вовсе не в штанах, дорогуша, — сказал Пуки, садясь, — а в моей личности.

Его смех, взорвавшийся в воздухе, звучал дико и приводил в уныние, и последовавшее молчание — поскольку никто больше не рассмеялся — было ужасно. Долли заполнила брешь суровым высказыванием по поводу размера Пукиного зада, Элен промолчала, склонившись над своим вязаньем.

— О-о, любимая, — произнес Пуки.

Долли повернулась в своем кресле — неожиданно крутанула бедрами, туго обтянутыми черным. Даже весной этот прекрасный черный цвет… Лофтис помешал напитки в стаканах и взглянул на Пуки. Как она смогла так долго прожить с подобным ослом? Пуки был агентом по недвижимости. Ему везло: во время земельного бума перед обвалом рынка он получил достаточно комиссионных, чтобы ездить на «бьюике», получить доступ в самые лучшие дома и нанять молодого стильного декоратора из Ричмонда. Лофтис считал себя человеком достаточно обеспеченным, чтобы сделать несколько смелых, но тщетных попыток вступить в Загородный клуб, и всегда думал, что навязчивая дружба с ним Пуки является плохо скрытым стремлением побудить его замолвить несколько добрых слов членам комитета по приему. Они с Долли были баптистами. Уныние и квакерство. Лофтис презирал его. Презирал, потому что Пуки был крикливым и никогда не учился в колледже, а кроме того… Потому что, кроме того — Боже, это ведь правда, внезапно шокированный, подумал он, — с тех пор как женился, Долли была первой женщиной, с которой он подумывал вступить в связь.

Он раздал напитки. Элен, оказалось, не хотела больше пить: она вообще пьет только за компанию, пояснила она со слабой улыбкой в сторону Долли. Вино с ней не ладит.

— Я знаю, как это может быть, милочка, — многозначительно произнесла Долли.

Элен вернулась к своему вязанию. Какое-то время они все разговаривали ни о чем. Долли лениво болтала о стеганых одеялах и матрасах, и легких покрывалах, и о маленьком городке Эмпория, где она жила ребенком, а Лофтис, погрузившись в свое кресло, беспечно ковырял парусиновое сиденье. И он знал: ему бы все до смерти наскучило, если бы Долли, что-то прошептав, всякий раз не скрещивала ноги так, что ему становилось жарко от желания. Все было очень просто, и Лофтис не спускал глаз с ее ног, а мозг свой с бессознательным увлечением занимал покрывалами, и стегаными одеялами, и «забавным маленьким старым городком арахиса», из которого ее вызволил Пуки. «Есть в ней что-то простонародное, — подумал Лофтис, когда она замолчала, чтобы глотнуть виски, — но есть и определенная наивность; по уму она маленькая девочка, которой не трудно будет овладеть при одном условии — не быть с ней слишком долго». Он подумал о некоторых возможностях: можно как-нибудь вытащить ее в Ричмонд — никто об этом не узнает…