Читаем без скачивания Честь – никому! Том 2. Юность Добровольчества - Елена Семёнова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
В Новониколаевске наблюдалось заметное оживление. Доморощенные ораторы уже спешили блеснуть красноречием, повсюду расклеивались приказы и призывы к населению. Алёша шёл по улице и думал, что сейчас ему надо будет огорчить милую Надиньку, сообщив ей о своём завтрашнем отбытии на фронт. Не успели пожениться, а уже разлука. Хорошо всё же, что они перебрались в город. Здесь, у Антона и Мани, будет ей лучше, чем в деревенской глуши, столь чуждой ей. С такими мыслями дошёл Алексей до дома, и едва переступил порог, как две нежные, мягкие руки обвились вокруг его шеи, а жаркие губы приникли к щеке:
– Живой! Я так волновалась всё утро… Мне так страшно было, словно тогда, в Киеве…
Всё утро Надя не находила себе места. Заслышав выстрелы, вздрагивала, бросалась к окну, силясь представить, где теперь может быть Алёша. Маня невозмутимо сидела за изящным чайным столиком и раскладывала пасьянс. На Надю смотрела она насмешливо-снисходительно:
– И что ты волнуешься, не понимаю? Вернётся он. Жив-здоров. Молодая ещё…
Как легко было говорить ей! Антон в эти часы не участвовал в боях, а заседал где-то в безопасности в ожидании итога восстания. Конечно, и его безопасность – относительная. Если восстание провалится…
– Маня, а если они проиграют?
– Не говори глупостей! – Маня поморщилась. – Слышишь – ухает? Это чехи с железной дороги ведут обстрел. Побегут советчики, никуда не денутся. Так Антон говорит.
Такая уверенность немного успокоила Надю. Она попыталась сосредоточиться на чтении: раскрыла зачитанную книгу Зайцева, пробежала несколько строк и поняла, что совершенно не в состоянии следить за текстом. Попробовала вышивать, взяла пяльцы, но тут же укололась.
– Неженка ты, – вздохнула Маня, потягиваясь. – Вот, сразу видать: барышня. Голубая кровь! Не мог братец наш среди своих девку найти…
Этот упрёк уже слышала Надя. И читала в глазах свекрови и Анфисы. Конечно, их можно было понять. Марфе Игнатьевне нужна была в доме помощница. А потому мечтала она, чтобы привёл сын в дом справную, здоровую, хозяйственную жену. Мало ли девок хороших в деревне? Выбирай любую! За офицера, за георгиевского кавалера – какая откажется? Да и дом Юшиных – крепкий дом, зажиточный. Так нет: привёз сын барышню нежную. Барышню ту тронуть страшно, а уж как такой поручишь воды натаскать (да ещё сибирской-то зимой!), как в поле работать послать? Да она ж на плечики свои хрупкие и коромысла не подымет! Барышня хозяйства не ведала. Зачем ей было? В доме горничная обихаживала, кухарка готовила. Ничего-то не умела Надя по дому. Научили её языкам да музыке, а руками работать не научили. А зачем нужна была Марфе Игнатьевне такая сноха, которая только книжки читает? Косилась она на те книжки неодобрительно. Привёз сын барышню безрукую – какой с неё прок? Так же рассуждала и Анфиса. Ртом в доме больше стало, а помощи никакой. Только отец Диомид и утешал Надю. Правда, со свекром нашла она общий язык. Старик охоч был до газет, а грамоте знал слабо. Правда, в последнем не признавался, валя всё на мелкий шрифт и слабое зрение:
– Ну-ка, дочка, почитай ты лучше!
И Надя читала. Никогда прежде не доводилось ей читать столько газет. Газеты сплошь были советские. Свёкор сердился, негодовал на то, что в них было написано, но просил читать всё.
Не показывала Надя виду, а тяжело было ей в деревне. Никогда прежде не жила она в сельской местности, никогда не сталкивалась с трудностями быта. Правда, всё пережитое за последние месяцы закалили её, а всё же тосковала «барышня» по городской, устроенной жизни. Недоброжелательность же свекрови тоску усугубляла. Надя не обижалась, но чувствовала себя без вины виноватой и пред ней, и перед Анфисой. Виноватой в том, что, в самом деле, ничего не умеет она, что чужая им, всему укладу их жизни. Алёше она не жаловалась, но он и сам стал догадываться, что жене тяжела такая жизнь. Он сам заговорил о том, что надо бы поехать проведать брата, пожить в городе. Стычка же его с местными большевиками отъезд ускорила.
Жизнь в городе была Наде привычнее. С Маней они не подружились, но у неё, в отличие от Марфы Игнатьевны и Анфисы, не было причин сердиться на «барышню» за её неумелость в хозяйстве: здесь хозяйство всё равно лежало на плечах экономки. Таким образом, не было ни конфликтов, ни близости. Маня скучала, и общество Нади, видимо, даже развлекало её. Она расспрашивала новоявленную родственницу о Петербурге, где ещё девочкой однажды побывала с отцом, о тамошнем обществе, листала её книги и даже выписала себе в тетрадь какое-то стихотворение Блока. Надя охотно рассказывала обо всём, с удовольствием вспоминая светлые дни своего детства. Маня взялась показать ей Новониколаевск, ввела её в круг своих знакомых, наконец, настояла на необходимости заказать новое платье. Надя долго отнекивалась, считая в душе, что думать о туалетах в такое время не пристало, но Маня заявила категорически:
– Война или не война, революция или что другое, а женщина обязана оставаться женщиной, и иметь хотя бы один приличный туалет, в котором не зазорно было бы выйти на люди. Мало ли что? Пригласят твоего Алёшу и тебя на какой-нибудь банкет, и в чём ты пойдёшь? Нужно же иметь что-то приличное!
– Но у меня нет денег, – всё ещё сопротивлялась Надя.
– Мы с Антоном не смогли приехать к вам на свадьбу, так что за нами подарок.
И Наде пошили платье. Цвет и фасон она выбрала сама. Строгое, неброское, сочетающее шоколадный и кремовый цвет – оно очень шло к глазам своей обладательницы. Надев его впервые, Надя подумала, что Маня, пожалуй, была права. Женщине необходимо иметь хотя бы один приличный туалет, чтобы взглянув на себя в нём, вновь ощутить себя привлекательной, красивой, женственной. Маленькая женская слабость – кто поставит ей её в укор? Посмотрела Надя в зеркало на себя, развеселилась – уж больно шло платье, так точно по фигуре легло! А то ведь от прежнего гардероба мало что уцелело, и, права Маня, в случае нужды в порядочным обществе не в чем показаться. И Алёше – приятно же должно быть, что у него такая жена! Довольна была и Маня. Ей, вообще, доставляло большое удовольствие заниматься гардеробом: и своим, и чужим.
– Вот, другое дело, – говорила она. – Теперь хоть на генерал-губернаторский бал, если такие у нас ещё будут! Я была однажды на таком балу… С отцом… Отца ведь везде знают. Даже в твоём Петербурге…
Об отце Маня любила говорить. Отцом она гордилась. Муж так и остался для неё вторым человеком после него.
Скоро Надя нашла себе занятие: стала заниматься французским с Маниным сыном Денисом. Мальчик ленился, но мать строго следила, чтобы он не отлынивал от уроков, присутствовала при них сама, говорила назидательно:
– Учись, сыночек. Дед твой в поте лица трудится. Отец тоже. Пока мы только в Сибири известны и в России немного, а там, глядишь, и до заграницы дойдём. А ни дед, ни батя по-заграничному не знают. Так ты знать будешь! Будешь в Париж ездить по нашим делам.
Мальчика, кажется, такая перспектива не очень вдохновляла, но ослушаться матери он не смел.
Алёша всё чаще стал отлучаться из дома. Он ничего не скрывал от Нади, и она знала, что муж стал членом подпольной офицерской организации, что готовится восстание. Переполнялась душа страхом за Алексея, но понимала Надя, что иначе он не может. Что потом не простил бы себе, если бы остался в стороне, как многие другие. Вечером накануне восстания Алёша ушёл, предупредив Надю, что завтра решающий день, но что всё, скорее всего, обойдётся, чтобы она не волновалась. Всю ночь Надя не спала, поднялась чуть свет и не могла усидеть на месте нескольких минут.
– Наливки хочешь? – спросила Маня с жалостью. – У меня отцовская есть, лечебная. Полегчает.
– Спасибо, не хочется.
– Зря. Тогда пообедаем.
Обедать Наде тоже не хотелось, но никаких ссылок на отсутствие аппетита Маня не приняла. Сама она таковым не страдала никогда и теперь отдала трапезе из трёх блюд должное. Надя через силу проглотила кусочек рыбы, выпила с Тоней крохотную, чуть больше напёрстка рюмку «лечебной». Кровь потеплела, и волнение немного улеглось. До темноты Надя стояла у окна, мысленно твердя «Богородицу», чтобы разогнать страшные мысли. Возвратился Антон, поздравил жену и невестку с победой, а Алёши всё не было. Наконец, вернулся и он – камень с души свалился. Улыбался ласково, шутя над Надиными страхами:
– Глупая, что со мной могло случиться? Постреляли маленько – делов! Красные так припустились от нас, что даже размяться толком не вышло. Скука!
– Ничего, брат, ещё разомнёшься, – посулил Антон. – Теперь фронт у нас большой будет. Погоним мы этих краснюков так, что отхлынут они, как талая вода – и до Москвы! Дайте срок, к осени в Первопрестольной будем!
И вновь захолонуло сердце, едва успевшее отогреться в мужниных объятиях.
– Что же, значит, ты теперь… на фронт? – спросила Надя, изо всей оптимистической тирады Антона поняв одно: её Алёша снова будет воевать, снова им жить в разлуке, снова ей не знать покоя, боясь за его жизнь.
