Читаем без скачивания Гражданин Брих. Ромео, Джульетта и тьма - Ян Отченашек

«Где я все это видел! — думает Павел. — Откуда знаю это озеро с берегами, поросшими камышом, окруженное пологими лугами, аллею тополей, дорогу, теряющуюся в белой тени березовой рощи? Где этот мир? Как туда попасть?»

Картина изменилась. Они стоят в узком проходе вагона, а пейзаж за окном мелькает — светлый, темный, снова золотой…

— Павел…

Он очнулся. Вокруг — все те же четыре стены.

— Что?..

С минуту она колеблется, подыскивая слова.

— У тебя… была… девушка?

Юноша приподнялся на локтях.

— Как? Имел ли я…

— Да… — Эстер совсем растерялась. — Я об этом…

Павел помолчал, неприятно пораженный вопросом.

Он не ожидал его. Словно холодной водой облила. Он упрямо уставился в потолок. Запинаясь, признался просто и неохотно:

— Нет.

И тут же повернулся к ней:

— Почему ты спрашиваешь?

— Просто так. Я рада.

— Почему?

— Не знаю. Я правда очень рада.

Эстер тихонько засмеялась, подняла голову с его плеча, взяла его лицо в свои ладони и тихонько дотронулась до него губами. Потом забралась под его руку, устраиваясь поудобней, свернулась как котенок. И облегченно вздохнула.

— А ты?

Девушка не расслышала его слов, погруженная в свои мысли. Ее молчание больно отозвалось в его сердце. Он резко двинулся, невольно оттолкнув ее от себя.

— А ты?

Она взглянула удивленно.

— Я? Тоже нет. Ты думал…

— Ничего я не думал!

— Но ты тоже рад, правда?

— Конечно, — признался он и вздохнул.

— А ты об этом думал?

— Не особенно. Меня это не интересовало… Хотя, если по-честному, — да! Я думал об этом.

— И обо мне?

Павел судорожно вздохнул, мучимый стыдом и непонятным страхом.

— И о тебе! Ты сердишься?

— Почему? Ведь я люблю тебя. И хотела бы отдать тебе все, что у меня есть.

— Ты хорошая, — сказал он растроганно.

— Нет. Я этого боюсь…

— Не бойся. Я никогда не обижу тебя… И если…

— Я знаю. Понимаешь, я сначала была обыкновенной девчонкой, нескладным подростком, подруги звали меня Эста. А потом я выросла, и вдруг оказалось, что я не как все — я еврейка. Будто я стала совсем другой. Почему? Мне запретили встречаться с арийцами. Знаешь, Павел, а ведь ты, собственно говоря, тоже ариец.

Она рассмеялась и пальцами забралась в его волосы.

— Не мели чепухи, — заворчал он, стараясь освободиться, хотя на самом деле ему было приятно.

— Нет, буду! Я люблю твои волосы! Мне вдруг все стало казаться смешным. Мне сегодня хочется смеяться. Что было потом? Потом все случилось само собой, я здесь и не виновата, что люблю вас, ариец! Правда… не виновата…

— Не зли меня!

Какая-то новая идея пришла ей в голову.

— Послушай, ты умеешь танцевать?

— Что это вдруг? Умею… кое-как. Ходил на танцы.

— А мне было нельзя. У меня было такое красивое платье, но маме пришлось перешить его. Танцевать меня учил папа.

— Меня танцы не очень занимали. Это для пижонов — взбить кок, расфуфыриться. Перед «Беседой»[46] наши все удирали. И я тоже.

— А я страшно любила танцевать.

— Где же вы танцевали? — спросил он недоверчиво.

— Дома, конечно, в комнате. Опустим затемнение, чтобы нас никто не видел и не слышал. Мама сядет за рояль, начнет играть вальс, а папа учит меня. Раз, два, три, тата-та-тата-та. Он замечательно танцевал, и я быстро научилась. Это так легко. Давай потанцуем?

— С ума сошла! — Он недоуменно раскрыл глаза, но девушка уже тащила его за собой. Он неохотно поднялся, ероша растрепанные волосы и укоризненно качая головой.

— Мне так хочется, Павел, — умоляла она, полная непонятного возбуждения. Щеки ее зарумянились. — Никто не увидит, а я… я буду так счастлива. Хочешь, я что-то покажу тебе! Погоди! Я сейчас приду, а ты попытайся поймать по радио какую-нибудь музыку, ладно?

Прежде чем Павел опомнился, она повернула ключ в дверях, проскользнула в темную мастерскую и зажгла там свет. Павел ужаснулся:

— Гаси скорей, ради бога! Не затемнено! Гаси!

Павел включил приемник, тщетно пытаясь найти танцевальную музыку. Среди хрипов и треска слышались лишь траурные фанфары и дробь барабана. Репортаж. Мертвого гаулейтера перевозят из больницы на Град.

Мороз пробежал по коже, Павел быстро выключил радио.

Но, обернувшись, не смог удержаться от смеха. В дверях стояла Эстер; она стащила с манекена недошитый пиджак с приметанными рукавами и надела на себя. Пиджак был велик, маленькие руки утонули в рукавах, подбитые ватой плечи опустились, пиджак висел ниже колен. Павел всплеснул руками.

— Ох, держите меня! Что ты напялила?

— Я тебе не нравлюсь? — расхохоталась она счастливым смехом. Галантными па менуэта она приблизилась к нему и остановилась с глубоким поклоном:

— Смею надеяться на следующий танец, милорд?

— Да, миледи, — поддержал игру Павел, приняв чопорный вид. — Но программу танцев я, к сожалению, забыл дома на рояле, так что музыки не будет!

Он снял с нее смешной пиджак, неловко подхватил ее и начал тихонько насвистывать какой-то вальсик, запомнившийся ему еще с тех времен, когда он ходил на танцы:

— М-тата, м-тата…

Они закружились между кушеткой и столиком, захваченные этой игрой в жизнь. Став вдруг серьезными, они танцевали, а широкая тень двух фигур скользила по стенам, карабкалась на потолок, трепетала, ломаясь в углах. Свет и тень, кружась, падали на их лица. Эстер показалась вдруг Павлу совсем иной. Она танцевала, откинув назад голову, опустив ресницы, губы ее слегка приоткрылись. Она стала гибкой, податливой, хрупкой, бесплотно легкой в ритме движения, словно снежинка, словно дыханье.

Павел споткнулся о ее чемоданчик и потерял равновесие. Девушка выскользнула из его рук и упала на диван. И сам он тоже рухнул рядом. Оба расхохотались. Павел запустил руки в ее волосы.

— Давай! Давай еще покружимся!

— Наверное, мы сошли с ума!

Смех умолк.

— Эстер!

— Да?..

Он не узнавал ее глаз. Они горели лихорадочным огнем. Павел смотрел в них, захваченный их сияньем, дыхание у него перехватило.

Эстер вдруг резко обняла его. Прижала к себе с неожиданной силой, прильнула губами к его рту.

Павел невольно закрыл глаза, боясь шевельнуться.

— Ты мой… — услыхал он сквозь туман шепот, — мой… Никогда не оставляй меня… Павел! Мне хочется спрятаться с тобой от всего…

Он прижал ее к себе. Пожар охватил их обоих, помутил сознание. Все исчезло, осталась лишь она, средоточие всего на свете. Это было подобно полету. Водовороту. Он ласкал ее лицо с суровой нежностью, ослепленный новым чувством. О сердце! Оно билось, как мощный колокол. А ее дыханье! Оно овевало разгоряченное лицо, шевелило волосы на висках. И лишь когда Павел прижал губы к ее груди, Эстер, сопротивляясь, выгнулась всем телом.

— Нет, Павел, умоляю… Нет! Не сегодня… Павел… Не смотри так… Послушай! Умоляю…

Он отпустил ее, заметив слезы на глазах. Он начинал приходить в себя. Все ушло, наступил отлив, мгновенный отлив. Напряжение уходило, оставляя лишь стыдливый трепет, горячую тоску. Он вдруг показался себе опустошенным, одиноким, расстояние между ними все увеличивалось. Ему хотелось плакать.

Юноша сел, потер ладонью лицо. Опомнился, сраженный мыслью, что он смешон. Стало мучительно стыдно. Мальчишка, сопляк! Он не смел взглянуть ей в лицо.

Встал и, словно пытаясь прогнать неловкость, сжимающую грудь, прерывающимся голосом сказал:

— Я открою окно. Здесь можно задохнуться!

VII

Они остались в темноте. Клин неба в окне искрился ранними звездами. Павел уставился на девушку невидящим взглядом, сердце билось смятенно. Его охватило сожаление, горечь, угрызения совести, чувства, которым в человеческом лексиконе не подобрать слов. Недобрый стыд. Он затягивал молчание. Почему? Почему она оттолкнула его? Хотела унизить? Он не знал. В темноте прозвучал тихий вопрос:

— Ты сердишься?

— Нет.

— Правда?

Он молчал, не желая лгать.

— Почему ты молчишь?

— Думаю.

— О чем? Умоляю, говори. Только не молчи!

— Ни о чем. Просто так.

— Ты плохой. Что я тебе сделала? Ты злишься, что…

— Забудь об этом, — перебил он ее взволнованно. — Ничего страшного не произошло.

— Ты говоришь неправду. Произошло… Я испугалась. Но потом… ты веришь мне? Ты… И у тебя внутри все тоскует?

— Гм…

— Я не хотела тебя обидеть. Правда. Я глупая… и неблагодарная, теперь ты это уже знаешь.

Павел вздохнул: «Как трудно с тобой!» Нашел ее голову, погрузил пальцы в волосы, но все то необыкновенное, что было пережито, ушло безвозвратно. А притворяться они не умели.

Эстер положила голову ему на грудь, прижалась ухом.