Читаем без скачивания Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

Свидание оказалось крайне тягостным для всех. Иным оно и не могло быть. После нескольких лет разлуки муж и жена вновь увидали друг друга… Как оба постарели, осунулись, поблекли! Мадлена с трудом узнала мужа, настолько он изменился. Никогда раньше его глаза так не вспыхивали… И в то же время в его взгляде сквозила незнакомая ей прежде нежность. И как посеребрили годы его волосы!

Жак в свою очередь был потрясен, увидев поседевшую жену, ее худобу, впалые глаза и бледные щеки. Когда его сослали, Мадлена была в расцвете лет, а теперь он с трудом находил на ее чахоточном лице слабый отблеск былой красоты… Перед ним словно предстал призрак его семейного счастья…

А дочь? Неужели это — та невинная малютка, что снилась ему на полуострове Дюко? Как она подавлена позором, как грустна ее улыбка! Она повзрослела, испытав столько невзгод. И уже стала матерью… Эта мысль не покидала Жака. Но он не сердился на Анжелу, понимая, сколько она выстрадала. Прижав ее к груди, он прошептал: «Дочурка моя, моя дочурка! Мерзавец Этьен!» Гнев и любовь боролись в его сердце, кровь кипела, а душа замирала от радости. Бедная девушка склонила голову к отцу на плечо и расплакалась. Сквозь блузу и рубаху Жак почувствовал на своей груди ее горячие слезы. Он жалел о том, что поддался порыву отцовского чувства. Нет, ему следовало как можно скорее вернуться домой и облегчить участь горемычных женщин, изнемогавших от лишений. Но разве мог он допустить, чтобы его сын попал в тюрьму? Увы, как трудно исполнить свой долг, когда интересы ближних не совпадают…

К счастью, день суда был уже не за горами, и хороший адвокат предложил защитить отца и сына. Анжелу и Мадлену допрашивал г-н А. Этот следователь, строгий блюститель морали (конечно, иезуитской) был возмущен лицемерием матери и бесстыдством дочери. Чтобы их запутать, он приложил все усилия, на какие был способен его изощренный в крючкотворстве ум, и ему это вполне удалось. Невиновность почтенного г-на Руссерана становилась еще более очевидной, если учесть, что его обвинительницы были уличены во лжи, в особенности — эта бесстыдная девица Бродар. Присяжные, без сомнения, должным образом оценят ее показания, полностью противоречившие показаниям матери, что, безусловно, подчеркнет и прокурор.

Бедные женщины были уверены, что Жака и Огюста оправдают. Об обвинительном приговоре не могло быть и речи. Их освободят, ведь суд присяжных справедлив. Беспокоиться нечего. Да и стоит ли все время думать о будущем?..

В тисках нужды Мадлена не раз вспоминала жену хозяина. Но, отвергнув ее помощь, могла ли она теперь просить о том, чего сама не захотела принять? Конечно, нет. Однако Мадлена удивлялась, что г-жа Руссеран больше ни разу не заходила к ним. Дядюшка Анри, видно, дал плохой совет… Но нельзя же досадовать на него за то, что он ставил на первое место честь! Старик работал как вол, во всем себе отказывал, стремясь помочь родне, и в конце концов расхворался от непосильного труда. Сейчас он совсем выбился из сил и еле добирался до улицы Крульбарб. Теперь дядюшка Анри сам нуждался в помощи и заботе; как же можно было не поделиться с ним куском хлеба, хоть этот кусок был и не всегда и доставался Анжеле с таким трудом? Продолжая по привычке заниматься хозяйством, Мадлена иногда вспоминала, как они с Жаком мечтали взять старика к себе.

— Семья без дедушки — не семья, — говаривал муж. — Пускай дядя живет с нами, чтобы дети научились любить и уважать старость! Людям невдомек, сколько для них сделали те, что много лет прожили на свете. А кто чувствует это, пусть в меру своих сил заплатит общий долг!

Увы, как трудно было теперь осуществить великодушные намерения главы семейства! Самое большее, что можно было пожелать дядюшке Анри — это чтобы чья-либо добрая душа распахнула перед ним двери одного из тех унылых приютов, куда цивилизация XIX века помещает бездомных стариков, отделив их от остальных людей. Нет, Бродары были бессильны помочь старому рабочему. И эта горькая мысль усугубляла страдания Мадлены.

Иногда несчастная женщина чувствовала такую усталость и тоску, что смерть казалась ей желанной. Ни о чем не думать, уснуть вечным сном, не боясь забот, одолевающих каждого бедняка, лишь только он проснется, — в самом деле, что может быть лучше? Да, это верно, но лишь тогда, когда никого не оставляешь на земле, никого не любишь… когда никто не нуждается в твоей преданности и ласке… А ведь о себе Мадлена не могла этого сказать. Приступы кашля, раздиравшие ей не только легкие, но и сердце, напоминали, что скоро придется покинуть и маленьких дочек, и мужа, и Анжелу, и своего дорогого мальчика, к которому в глубине души она была привязана больше всего, хотя внешне ничем этого не проявляла.

Перемогаясь через силу, напрягая всю волю, Мадлена заставляла себя хозяйничать, чинить одежду, поддерживать в доме чистоту — ведь это единственная роскошь, какую могут себе позволить бедняки. Раз она ничего не зарабатывала, ничего не могла купить, то надо было хотя бы привести в порядок немногие оставшиеся у них вещи, не дать им истрепаться вконец… Иногда, отирая с губ кровавую мокроту, она с печальной улыбкой говорила, указывая на иголку и веник: «Я умру как солдат, с оружием в руках!» Девочки смеялись, не понимая всей горечи этой шутки; лишь одна Анжела видела, что мать умирает, и молча глотала слезы.

Мадлена чувствовала, что для нее все кончено, но все же как-то поутру, чтобы не огорчать старшую дочь, согласилась пойти с нею в лечебницу для бедных. Однако они понапрасну потеряли полдня.

Прием начинали в девять часов; мать с дочерью вышли из дому в восемь, надеясь, что окажутся первыми и скоро вернутся. Первыми? Как бы не так! Для этого следовало встать гораздо раньше. В приемной было полным-полно: здесь толпились и многочисленные жертвы несчастных случаев, происшедших на работе, и те, кто заболел, но еще в силах был держаться на ногах.

К одиннадцати часам врачи все еще не пришли. Больные, ожидавшие в слишком тесной комнате, большей частью стоя, томились нетерпением, стонали, вздыхали, кашляли, плевались… При одном взгляде на них мутило… Мадлена стояла, опираясь на дочь, и тоже приняла участие в этом невеселом концерте.

— Сядьте на мое место! — предложил ей сапожник (он уколол себе шилом руку, которая вздулась как опара). — Сядьте! Правда, у меня болит лапа, но ходули, да и все остальное в порядке. Я могу постоять!

Тронутая Мадлена приняла предложение, подумав, что хотя на свете немало плохих людей, но есть и хорошие, особенно среди бедняков. Недостатки есть, конечно, и у рабочих, но как они отзывчивы!

Анжела торопилась: ей еще предстояло отнести в магазин работу, а дома ждали голодные сестренки… Но она старалась не проявлять нетерпения и, чтобы отвлечь внимание больной матери от печального зрелища, начала рассказывать о своем первом посещении художников. Описывая негра, Лаперсона, невообразимый беспорядок, царивший в их мастерской, и добрую хозяйку, требовавшую, чтобы все приняли слабительное, Анжеле почти удалось вызвать у Мадлены улыбку.