Читаем без скачивания Владимир Ленин. Выбор пути: Биография. - Владлен Логинов

В ходе последующих переговоров напор Потресова и Засулич дал свои результаты — Струве уступил и согласился на обложке «Современного обозрения» напечатать: «Приложение к социал-демократическому журналу «Заря». И Засулич, Потресов, а потом и Аксельрод уже праздновали победу — «наша взяла».

Ульянов обратился за поддержкой к Плеханову. Причем в письме к нему он называл Струве уже не «близнецом», как прежде, а так, как именовал его в переписке сам Плеханов — Иудой. Для них он окончательно стал теперь не «заблудшим товарищем», а ренегатом18.

«Дело ясное, — писал Владимир Ильич, — конкуренция направляется не столько против «Зари», сколько против «Искры»: то же преобладание политического материала, тот же газетный характер — обозрение текущих событий… Мы будем бегать по исполнению поручений Иуды, который своим хозяйничаньем в «Современном обозрении»… сделает великолепную либеральную карьеру и попытку оттереть не только тяжеловесную «Зарю», но и «Искру». Мы будем бегать, хлопотать, корректировать, перевозить, а его сиятельство г. Иуда будет redacteur en chef [главным редактором] наиболее влиятельного (в широком so genannten [так называемом] «общественном» мнении) журнальчика…Спрашивается, неужели пресловутая «гегемония» социал-демократии не окажется при этом простым cant'ом [лицемерием]?..

Если нам суждено и возможно добиться действительной гегемонии, то исключительно при помощи политической газеты (подкрепленной научным органом), и когда нам с возмутительной наглостью заявляют, что политический отдел нашей газеты не должен конкурировать с политическим предприятием гг. либералов, то наша жалкая роль ясна, как божий день». Иными словами, «мы продаем право нашего первородства за чечевичную похлебку и оказываемся genasfuhrt [водимыми за нос] Иудой…»19.

Тут может возникнуть ряд вопросов. Почему, например, разногласия с Якубовой не влекли за собой разрыва личных отношений, а здесь, со Струве, надо было рвать? Почему, когда в Пскове договаривались со Струве о сотрудничестве и ему предлагалась роль «второй скрипки», это не считалось зазорным? Так почему бы теперь, точно так же, не перейти на вторые роли и самому Ульянову?

Во-первых, потому, что и в том и в другом случае отношения устанавливались и выяснялись открыто, без каких-либо умолчаний. Здесь же речь шла об интриге. Во-вторых, — и это главное — и в том и в другом случае, при всех разногласиях, предполагалась принадлежность сторон к одному лагерю и все «разночтения» возникали все-таки на почве «общего дела».

Ведь в чем проблема лебедя, рака и щуки в крыловской басне? Совсем не в том, что лебедь рвется в облака, рак пятится назад, а щука тянет в воду. Иначе быть и не могло. По-другому они просто не могут. Проблема в другом, в том, что они взялись вместе тащить один воз.

Бывают случаи, когда люди ссорятся и расходятся не из-за «жажды власти» или врожденной склочности характера, а по иным — принципиальным мотивам.

«Я был бы совсем плохим социал-демократом, — писал Плеханов, — если б не признавал самой полной свободы теоретического исследования. Но я был бы столь же плохим социал-демократом, если б не понимал, что свобода исследования должна сопровождаться и дополняться свободой группировки людей сообразно их взглядам.

Я убежден, — и можно ли не быть убежденным в этом? — что люди, расходящиеся между собой в основных взглядах в теории, имеют полное право разойтись между собой также и на практике, т. е. сгруппироваться по разным лагерям. Я убежден даже в том, что бывают такие «ситуации», когда они обязаны это сделать…»20

Так и в данном случае, речь шла не о терпимости по отношению к иным взглядам и не о том, «кто главнее», а о переходе Петра Бернгардовича совсем в другой лагерь и невозможности, таким образом, тащить вместе с ним один воз. А поскольку как раз перед этим Струве клялся в верности РСДРП и никто при этом за язык его не тянул, то в данном случае можно было говорить и об измене. И у Плеханова были основания назвать его Иудой21.

Сам Струве, между прочим, это прекрасно понимал. Когда позднее он вновь приехал в Мюнхен и на встречу с ним пошла только Крупская, «он говорил о том, что его считают ренегатом, и еще что-то в том же роде, издевался над собой». Надежда Константиновна пишет: от свидания этого «пахнуло какой-то тяжелой достоевщиной»22.

Владимир Ильич предложил Плеханову поднять против Струве «знамя восстания. Лучше разрыв [со Струве], чем это фактическое подчинение программе Сгеdо наряду с громкими фразами против cred'изма». Ультиматума он, впрочем, не ставил: «Если большинство выскажется за, — я, конечно, подчинюсь, но только умыв наперед свои руки»23.

Однако Плеханов, опасавшийся, что разрыв со Струве блокирует источники финансовых поступлений, ответил: «Обстоятельства таковы, что разрыв теперь погубит нас; а после мы посмотрим»24. И Ульянов подчинился большинству. Обстоятельства, однако, сложились так, что вскоре после возвращения в Россию Струве был арестован, выслан в Тверь и дело с «Современным обозрением» разладилось само собой. А «Искра» прочно встала на ноги и без помощи Струве.

Наступавший XX век с самого начала предвещал России великие социальные потрясения. Как заметил один из участников харьковской маевки 1900 года, «рабочие не перестают говорить положительно все, что это только начало, что будет буря…» Через пять лет начнется первая русская революция, эхо которой прокатится по всему миру от Мексики до Китая. Но и на рубеже нового столетия на Руси уже пахло дымом.

«У нас в воздухе висит что-то зловещее: каждый день на горизонте зарево пожаров, по земле стелется кровавый туман, дышится и живется трудно, точно перед грозой. Мужик угрюмо молчит, а если заговаривает иногда, то так, что мороз по коже пробирает» — это письмо из Воронежской губернии. А вот письмо из Тамбовской: «Надо уехать, пока совсем не повесили на воротах… Происходит какая-то пугачевщина…»25 И «красное колесо» крестьянских восстаний, то ускоряя, то замедляя свой бег, будет катиться по России почти два десятка лет.

Проблема состояла уже не в том, что лучше — реформа сверху или революционная борьба снизу, быть насилию или не быть. Своей репрессивной политикой правительство само поставило насилие в повестку дня.

Неспособность, а главное — нежелание царских властей идти на политический диалог, на уступки сам Струве вскоре почувствовал, как говорится, «на собственной шкуре». Вернувшись в начале марта из Германии в Петербург, он принял участие в демонстрации протеста против сдачи студентов в солдаты.