Читаем без скачивания Проза и эссе (основное собрание) - Иосиф Бродский

Как мы поступаем в таком случае? Чтобы отделаться от гипноза немецкого стихотворения, мы меняем пятистопник на четырехстопник, но, чтобы обеспечить столь же гипнотический эффект по-русски, мы пользуемся сквозной и опоясывающей рифмой, создающей ощущение неизбежности, интимности и идиосинкратичности происходящего. В отличие от Рильке, наша тема -- не столько любви и горя, сколько прихода к вере через оные, тема -- если угодно -- религиозного откровения. Однако наша способность выполнить поставленную перед собой задачу суть преграда к вере, ибо наша способность поставить и выполнить задачу -- наша цель и наши средства -- по существу рациональны. Ощущение преграды не снимается при выполнении задачи, о чем, между прочим, свидетельствует предпоследняя строка пастернаковского стихотворения. Долженствовавшая потрясти читателя, она производит скорее впечатление человека, стучащегося в запертую дверь. Ибо вера -- всегда преодоление предела, преграды. Наше стихотворение -- не преодолевает. Виноваты мы сами с нашими философскими построениями, строфикой и знанием всех формальных приемов. Чего нам не хватает, это лиризма, плача, утешения. Что нам делать, откуда нам ждать помощи?

Разумеется, не от говорящего ямбом Рильке, ибо ямб по существу предполагает контроль над ситуацией, не от его пятистопника и даже не от четырехстопника -- и вообще не от себе подобного. Но кто не подобен поэту, тем более -- переводчику, который, по определению, все-подобен? Не объясняется ли наша неудача нашим профессиональным мужским тембром, в то время как Магдалина все-таки женщина? Хотя вообще мужчине не привыкать сочинять женскую партию: кто в конце концов пишет оперы? кто был Шекспир или тот же Рильке? Пыталась ли женщина когда-либо исполнить партию Христа?

Я не собираюсь утверждать, что вышеизложенное воспроизводит с какой бы то ни было степенью достоверности картину творившегося в сознании Бориса Пастернака по написании первого стихотворения диптиха "Магдалина". Более того, для него оно в тот момент было не первым, но единственным. Тем не менее я полагаю, что что-то из вышеизложенного имело место; по крайней мере, ход его рассуждений должен был привести к мысли о необходимости другого мелодического решения темы, другого -- не свойственного ему самому -женского -- тембра. Если позволить себе представить, что Пастернак -- поэт более тактильный, нежели вокальный -- мог ощущать свою неполноценность по отношению к какому-либо поэту его времени, этот поэт должен был бы превосходить его и в вокальности и в тактильности. Таким поэтом была Марина Цветаева, обладавшая, вероятно, в глазах Пастернака в момент написания им "Магдалины" еще и преимуществом, так сказать, органического отношения к евангельской тематике, будучи крещенной при рождении в православную веру.

Одного этого было бы достаточно для Пастернака, чтоб вспомнить или -скорей -- перечитать цветаевскую "Магдалину". Сделать это ему было, надо полагать, нетрудно. Книга была в его распоряжении и теоретически даже не подлежала изъятию, ибо, помимо дарственной надписи, минимум третья часть "После России" пронизана его, Пастернака, присутствием. В случае обыска именно этим, как знать, он мог бы попробовать отговориться. К тому же к моменту, который мы описываем, Цветаева уже восемь лет как была мертва.

Какова бы ни была реакция Пастернака на "После России" -- а мы достаточно знаем о его эгоцентризме, чтоб допустить с его стороны неловкость или даже прямое отталкивание -- хотя бы по чисто формальным признакам или по соображениям физической невозможности для него адекватной реакции на этот акт любви -- так роняют из рук обжигающую пальцы посуду, -- сборник этот был для него более чем литературной реальностью. Вполне возможно даже, что наибольший его интерес могли вызвать стихи, не связанные непосредственно с его персоной. Но даже такое предпочтение было бы уже выбором в сильной степени личным. Возможно, он даже ощущал некое подобие права распоряжаться стихотворениями этого сборника по своему усмотрению: этому уделять внимание, а этому не уделять. Так или иначе, в известной степени, он оказался -- по крайней мере, к 1949 году -- от ряда стихотворений в "После России" в зависимости. И в скверную минуту одно из них пришло ему на помощь. Перечитаем цветаевскую "Магдалину". Для начала отметим, что весь этот цикл -- это не диалог, как утверждают наши комментаторы, но триалог; в худшем случае, драматическая композиция с введением -- во втором стихотворении-связке -- автора в качестве зрителя/комментатора.

Это, впрочем, не существенно, или -- пока не существенно. В данную минуту существенно, что самое значительное стихотворение этого маленького триптиха -- третье, содержащее не обращение Магдалины к Христу, но Его к Магдалине. Оно и легло в основу пастернаковского "У людей пред праздником уборка...".

Произошло это прежде всего потому, что "О путях твоих пытать не буду..." поразительно своим интонационным контрастом по сравнению с двумя предшествующими стихотворениями, главная ценность которых, позволю себе заметить, именно в том, что они этот контраст подготовили.

Причина этою контраста не только в избыточной лексической интенсивности (обычной, впрочем, для цветаевского стиха) "Меж нами -- десять заповедей...", но и в двойственности его адресата. Цикл из трех стихотворений начинается с обращения к конкретному, видимо, лицу и только в третьей строфе перерастает в подобие обращения Магдалины к Христу. Это -более любовная лирика, нежели трактовка евангельского сюжета, о чем в первую очередь свидетельствует сослагательное наклонение, в котором оно написано. Прием этот -- типичен для цветаевской лирики: "Кабы нас с тобой -- да судьба свела..." -- типичен настолько, что двойной фокус "Меж нами -- десять заповедей..." колеблется между автопародией и автобиографией: и "тварь с кудрями огненными" вполне может быть принята за перефразу цикла "Подруга". Если это приходит в голову нам, это могло прийти в голову и Пастернаку, даже если это и ошибочно. Во всяком случае, двойственность фокуса в сочетании с высокой кинетикой стиха были не тем, что в данный момент ему было необходимо.

Я хотел бы еще подчеркнуть следующее. Обращение Цветаевой с Магдалиной в данном случае -- вольное. Вольность эта -- естественная не только для любовной лирики, но и для человека, воспитанного в христианской вере вообще. Магдалина для Цветаевой по существу лишь еще одна маска, метафорический материал, мало чем отличающийся от Федры, или Ариадны, или от Лилит. Речь идет не столько о вере, сколько о женском архетипе и о его чувственном потенциале, то есть о самопроекции. Самопроекция? Вряд ли. Скорей: проекция Христа на себя. При всей ее внецерковности, Цветаева -- христианка, и степень чувственности для нее суть иллюстрация степени любви: чувства глубоко христианского. Вполне возможно, что главная заслуга христианства именно в том, что оно сообщило этому чувству метафизическое измерение. В этом смысле утверждение авторов комментария о том, что, трактуя евангельский сюжет, Пастернак "освободил" его от эротики, свидетельствует, мягко говоря, об их языческом мироощущении. Говоря жестче, авторы комментария попросту дикари. Единственное, что их спасает, это то, что утверждение их ложно. Но к этому мы еще вернемся.

Самое замечательное в цветаевском цикле -- это третье стихотворение. "О путях твоих пытать не буду..." производит в контексте цикла впечатление ошеломляющее и завораживающее еще и потому, что в этом монологе Христа автор отрешается от образа страждущей женщины -- от себя и, что называется, берет нотой выше. Тональность этого стихотворения -- тональность, совмещающая прощение, любовь и благодарность за любовь. Это и есть, боюсь, формула христианской любви. Замечательно вообще, а для нашего обсуждения в частности, что в стихотворении этом автор заговаривает голосом мужчины. То есть, отрешившись от себя и глядя на себя извне, героиня слышит голос, звучащий как постскриптум к ее и ее адресата существованию. Евангельский вообще и индивидуально для Цветаевой смысл третьей части цикла состоит именно в обретении тональности, во имя которой стоит отрешиться от своей собственной. Иными словами: там кто-то есть, и я попробую заговорить его/ее/тем голосом.

Для нас, ее читателей сейчас, и тем более для Пастернака тогда "О путях твоих пытать не буду..." является прежде всего подтверждением существования этой тональности, равно как и мира, из которого эта тональность исходит. Последнее для Пастернака было особенно важно, учитывая стоявшую перед ним духовную и практическую задачу.

До известной степени стихотворение это выпадает из традиционной версии сюжета Магдалины. С точки зрения канона, мы имеем дело с ситуацией/версией если не прямо еретический, то во всяком случае апокрифической. Более того, "Милая! -- ведь всё сбылось..." могло быть сказано только снятым уже с креста, если не просто воскресшим. Отсюда, между прочим, аберрация Рильке в его "Пиете" -- то есть не столько аберрация, сколько и контаминация образа Марии (матери) и Марии (Магдалины). Но с другой стороны, это как бы и в духе канонической трактовки, которая смешивает вообще трех женщин: Марию, Магдалину и еще одну Марию. Но про это мы не будем говорить. "Всё" еще "не сбылось": еще предстоят распятие и вознесение. За неимением под рукой евангельского текста вспомним хотя бы пастернаковскую его перифразу: "Сейчас должно написанное сбыться, / Пускай же сбудется оно. Аминь". Но это другое стихотворение. "Милая! -- ведь всё сбылось..." и вообще все стихотворение звучит как последние слова, сказанные в этом мире, ибо, в конце концов, Магдалина -- последний собеседник Христа в этом мире. И последнее, что он говорит в этом мире: