Читаем без скачивания Восход Эндимиона - Дэн Симмонс

И хотя я не сомневаюсь, что Энея мертва, я ни разу не слышал ее голос в хоре тех, кто говорит на языке мертвых. Скорее, я ощущал ее присутствие во всей Связующей Бездне, в умах и сердцах всех хороших людей, встречавшихся нам в нашей долгой одиссее. Научившись отсекать шум помех и выделять из хора мертвых отдельные голоса, я часто зрительно представлял себе их резонансы в Бездне в виде звезд: одни – тусклые, но заметные, если знаешь, куда смотреть, другие – яркие, как сверхновая; третьи образуют с душами других умерших двойные системы и целые созвездия любви и дружбы, четвертые – вроде Великого Инквизитора, кардинала Лурдзамийского и Ленара Хойта – почти ничего не излучают, сдавленные непомерной гравитацией честолюбия, алчности и жажды власти, коллапсирующие в черные дыры.

Но Энеи нет среди этих звезд. Она – как солнечный свет весенним днем – вечный, неизменный, всепроникающий, согревающий всех и вся, источник жизни и энергии. А когда приходит зима или опускается ночь, отсутствие света приносит холод и тьму, и мы ждем весны и рассвета.

Но я знаю: для Энеи больше никогда не наступит рассвет – ни для нее, ни для нашей любви нет воскресения. Великая сила ее вести в том, что воскресение, предлагаемое Империей Пасема, – обман, бесплодный, как имперские подданные после обязательных инъекций. В ограниченном мире, жители которого бессмертны, нет места детям. Священная Империя упорядоченна и статична, неизменна и стерильна. Дети приносят с собой хаос, сумятицу и безграничный потенциал будущего, а это – проклятие для Империи.

Прощальный подарок Энеи – нейтрализатор вакцины бездетности… наверное, это все-таки чисто символический жест. Надеюсь, Энея не предполагала, что я воспользуюсь им буквально; что я полюблю другую, женюсь, что другая, не она, родит мне детей. Как-то раз – мы сидели тогда перед ее домом в Талиесине – вечерний ветерок доносил ароматы юкки и примулы, и она говорила об удивительной гибкости человеческой природы в поисках новых взаимоотношений, новых друзей, партнеров, новых возможностей. Но я надеюсь, что дар изобилия, который она поднесла мне в те последние минуты в соборе Святого Петра, – просто символ того, что она уже дала человечеству, – возможности хаоса, беспорядка и чудес. Если же дар был буквальным, если она полагала, что я найду другую любовь, что у меня будут дети от другой, – значит, Энея меня совсем не знала.

Записывая это повествование, я слишком хорошо увидел глазами других, что Рауль Эндимион – довольно симпатичный парень, надежный, если надо – до нелепости храбрый, но никогда не проявлявший ни особого ума, ни проницательности. И все же я достаточно умен и проницателен – по крайней мере мне так кажется, – чтобы знать наверняка: такая любовь бывает раз в жизни и на всю жизнь, и если я чудесным образом вернусь в мир живых, то, конечно, я устремлюсь навстречу радости, веселью и дружбе, но не буду искать бледной тени прежней любви. Никаких детей. Нет.

Однажды на несколько восхитительных дней я убедил себя, что Энея воскресла из мертвых… что чудеса все-таки возможны. Я как раз завершил описание того, как мы попали на Старую Землю – через нуль-портал на Роще Богов, после страшной схватки с первой Немез, и остановился на рассказе о нашем появлении в Талиесин-Уэсте.

И в ту ночь, когда я закончил первую часть нашей истории, мне приснилось, что Энея пришла ко мне сюда – в Шредингеровскую камеру смертников, – окликнула меня во тьме, погладила по щеке и шепнула: «Мы уйдем отсюда, Рауль, любимый. Не сейчас, когда ты допишешь свою повесть. Когда ты все вспомнишь и все поймешь». Проснувшись, я обнаружил, что скрайбер включен, а на его страницах четким почерком Энеи написано длинное послание мне с цитатами из творений ее отца.

Много дней – недель – я пребывал в убеждении, что это было реальное явление, чудо сродни тому, о котором возвестили апостолы, когда Иисус после казни явился своим ученикам, и я взялся за повествование, подгоняемый лихорадкой нетерпения – поскорее все записать, все постичь, все увидеть. Но работа отняла не один месяц, и со временем я стал считать, что посещение было чем-то совершенно иным – возможно, тогда я впервые расслышал ее шепот в хоре мертвых, а может, в памяти скрайбера хранилось ее послание, настроенное на воспроизведение, когда я дойду до нужного места. Такое вполне возможно. Моя любимая, несомненно, умела заглядывать в будущее – «в будущие», как она всегда говорила. Не исключено, что она нашла возможность записать на скрайбер это прекрасное послание и каким-то образом устроить так, чтобы именно этот скрайбер оказался в моей камере.

Или – и это, пожалуй, самое очевидное объяснение – я написал послание сам, полностью погрузившись в личность Энеи, неотступно пытаясь постичь ее суть, отыскать каждый ее след в Бездне и в собственных воспоминаниях. Мне такое объяснение нравится меньше всего, но оно вполне согласуется со взглядами Энеи на посмертное бытие, в какой-то мере основанными на иудейской традиции, – с верой, что после смерти люди живут только в сердцах и памяти тех, кого любили, кому служили и кого спасли.

Посвятив работе не один месяц, я постепенно понял истинную безмерность – и тщетность – подвига Энеи и ее жертвы, и тогда я покончил с неистовым бумагомарательством и нашел в себе мужество описать ее ужасную смерть и свою опустошенность, когда ее не стало. Распечатывая последние страницы на микровелене, я плакал. Прочитав, я отправил их в переработку, приказал скрайберу сохранить все в памяти и отключил стило – как мне казалось, в последний раз.

Энея не появилась. Не вывела меня из заключения. Она мертва. Я чувствовал ее отсутствие во вселенной так же отчетливо, как чувствовал любой резонанс Связующей Бездны с момента причастия.

И я лег на койку в своем «кошачьем ящике», пытаясь уснуть, забыв о еде и ожидая смерти.

Некоторые из моих блужданий среди голосов мертвых открыли мне многое, что не имеет прямого отношения к моему повествованию. Что-то было чересчур личным – к примеру, сны наяву о том, как мой давно умерший отец охотился с братьями, и открытие, что он был тихим и великодушным человеком; или это были хроники человеческой жестокости, вроде воспоминаний Якова Шульмана из давно забытого двадцатого века, помогавшие лучше понять сегодняшнее варварство.

Но другие голоса…

Итак, я закончил повествование об Энее и ждал смерти, все больше времени посвящая сну в надежде, что решительное квантовое событие произойдет, пока я буду спать. Как-то раз, гадая, что будет с текстом в памяти моего скрайбера, найдет ли кто-нибудь когда-нибудь – быть может, много веков спустя, – способ проникнуть сквозь энергетическую оболочку, которая по определению должна взорваться при любой попытке нарушить ее целостность, не важно, извне или изнутри, я уснул и увидел сон. Я сразу понял, что это не обычный сон, не волновая пляска вероятностей, а направленный мне призыв одного из голосов мертвых.

В моем сне Консул Гегемонии играл на «Стейнвее» на балконе эбеново-черного звездолета – того самого, столь хорошо мне знакомого звездолета, – а в окрестных болотах кишмя кишели громадные зеленые твари. Консул играл Шуберта. Я не распознал мир под балконом, но это был мир исполинских первобытных растений, тяжелых грозовых туч и жуткого рыка зверей.

Консул оказался совсем невысокого роста. Я почему-то представлял его себе другим. Доиграв пьесу, он посидел минутку в тишине сумерек, и тут заговорил Корабль – я не узнал этот голос: более выразительный, более человеческий голос.

– Замечательно, – сказал Корабль. – В самом деле замечательно.

– Спасибо, Джон. – Консул поднялся с табурета и убрал балкон внутрь корабля. Начинался дождь.

– Ты все-таки решительно настроился отправиться на охоту завтра утром? – спросил бестелесный голос. Нет, это все-таки не тот голос Корабля, совсем не тот, который я знал.

– Да. Ведь именно затем я сюда и прилетаю.

– Тебе нравится мясо динозавров? – спросил ИскИн.

– Ничуть. Оно практически несъедобно. Просто я получаю удовольствие от охоты.

– Ты имеешь в виду риск?

– И риск тоже, – хмыкнул Консул. – Хотя вообще-то я не лезу на рожон.

– Но что, если ты не вернешься с завтрашней охоты? – спросил Корабль. Его голос был голосом молодого человека с британским акцентом Старой Земли.

– Мы с тобой потратили… сколько там?.. больше шести лет, обследуя старые планеты Гегемонии, – пожал плечами Консул. – Везде одно и то же – хаос, гражданские войны, голод, разобщенность… Мы видели плоды Падения системы порталов.

– Ты считаешь, что Гладстон была не права? – мягко спросил Корабль.

Налив себе бренди у напольного бара, Консул с бокалом прошел к книжному шкафу, рядом стоял шахматный столик с недоигранной партией.

– Ни в коем случае. Она поступила правильно. Но результаты прискорбны. Пройдут десятилетия, если не века, прежде чем разорванная Сеть начнет мало-помалу сплетаться в новое кружево. – Согрев бокал в ладонях, он вдохнул аромат и сделал глоток. Потом поднял глаза. – Джон, не хочешь ли присоединиться ко мне, чтобы доиграть?