Читаем без скачивания На войне как на войне. «Я помню» - Артем Драбкин

20 апреля сформировали штурмовые группы. В нашей группе было человек пятьдесят. Огнеметчиков нам дали, взвод пушек из полковой батареи и прикрепили взвод танков. Даешь Берлин! Десять дней уличных боев… Из каждого окна и подвала по тебе стреляют, грохот кругом неимоверный. На каждой улице баррикады, куски от стен на головы рушатся. Снайперы свирепствуют.

Потери дикие, каждый день группы пополняют, сливают между собой, а к вечеру все равно нас меньше половины оставалось. Театр какой-то захватили, еще бой идет, а я от усталости к роялю, стоявшему в центре зала, прислонился и сразу заснул. Бойцы смеются: «Наш старшина – пианист…» Стены комнат в домах «фаустами» пробивали и так шли дальше. Про рукопашные не буду рассказывать… Танки наши подбили. Я раненого механика из люка вытащил, на спину взвалил, отбегаю от танка, а в это время танкиста пулеметной очередью прошило. Выходит, телом своим меня прикрыл. Последний танк нашей группы получил снаряд от вкопанной в землю «пантеры». Башня от Т-34 отлетела и своим весом еще несколько бойцов насмерть задавила. Вот такая война там была. Я эту Унтер-ден-Линден до сих пор по ночам вижу. Снова нас объединили с другой штурмовой группой, разведчиков дивизионных подкинули, и опять вперед. Бьемся за здание какое-то, дым кругом, смрад, а потом рассказали, что брали мы Министерство иностранных дел, национальный банк, Министерство пропаганды.

Довелось мне и в берлинском метро водички похлебать. В фильме «Освобождение», то, что в метро творилось, показано довольно честно. Мы, правда, там тоже стреляли налево и направо. То, что я там не потонул, иначе как чудом не назову.

1 мая вышли к рейхстагу, если я правильно запомнил, на Вильгельмштрассе, здесь самый страшный бой был, там много наших ребят поубивало. Не сдавались немецкие гады. Там, в конце боев, одни войска СС были, а они сопротивлялись до последнего. В рейхстаг зашли, когда бой в здании затихал, только в подвалах еще шла стрельба. Даже радоваться сил уже не было.

Вот такой кровью брали Берлин… Это я вам не содержание фильма ужасов рассказал… Расписался на стене рейхстага: «Гершман из Гомеля».

На этом для меня война закончилась.

– За бои в Берлине вас представили к ордену Славы первой степени. Почему вы не получили эту награду?

– Когда наградной лист заполнили, даже распорядились новый комплект обмундирования выдать. Жди, говорят, Гершман, первую степень ордена Славы только Верховный Совет дает. Потом пошла гарнизонная служба в Берлине. Ордена я даже не ждал. Сколько за войну народу к наградам представили, вы что думаете, все получили заслуженные ордена и медали? После войны был даже приказ по дивизии – всех воинов, участников боев и получивших ранения, которые не имеют наград, представить к наградам. Знаете, сколько таких солдат набралось?! В пехоте еще надо успеть медаль человеку вручить, пока его не ранило или убило.

Несу службу спокойно, далеко не загадываю. Послали наш взвод на охрану хлебозавода. Мой солдат видит, как немкам, работницам завода, дают по «кирпичу» белого хлеба. Солдат попросил буханку хлеба для нас у майора-интенданта, заведовавшего этой «богадельней». А в ответ услышал: «Пошел вон!» Подхожу к этому майору и спрашиваю: «Что же вы, товарищ майор, воину-освободителю, награжденному двумя медалями «За Отвагу», хлеба не дали, а немецким б… всем по буханочке отвалили». Он орет: «Молчать! Под трибунал! Как с офицером разговариваешь!» Ну я тоже сорвался, дал очередь из автомата в воздух и командую немкам: «Всем положить хлеб назад!» А майору сказал: «Давись, товарищ начальник, нашим хлебушком». Развернулся и ушел назад к своим солдатам. Был бы я постарше, может, и не поступил так, но молодой был и… Ночью меня особисты арестовали. Пришили: «покушение на офицера» и прочее… Ордена и погоны сорвали, часы швейцарские забрали, особист даже не постеснялся их на свою руку сразу примерить.

Через неделю трибунал. Дали семь лет, с поражением в правах, но с сохранением правительственных наград. Из партии заочно исключили. Никто из командиров не заступился. Кто ради еврея с особым отделом собачиться будет? И поехал я «Сибирь от снега очищать». Под Воркутой первые два года на общих работах, вечную мерзлоту ломом долбил. Но выжил снова. Мой семилетний срок зэки называли «детским», мол, – «на одной ноге отстоять можно». Писал я Швернику, министру обороны – все бесполезно… Хорошо, что мать наняла в Гомеле гражданского адвоката. Он написал прошение о помиловании на имя главного прокурора Группы Советских Войск в Германии, и мне скостили четыре года. Редчайший случай в те годы. Я уже «доходил» на каторге от непосильного изуверского труда, когда бумага от прокурора пришла в лагерь. Начальник лагпункта вызвал к себе. Листает мое дело, спрашивает, где я воевал, как с нормой справляюсь. А я с голоду шатаюсь. Он спрашивает: «Ну что, еще годик у нас продержишься?» Головой мотнул отрицательно. Тут он и сообщает о решении прокуратуры. А мне что год, что пять, я чувствую, что больше недели не выдержу, загнусь. Перевел он меня грузчиком, на грузовик, возивший стройматериалы, пожалел, значит, солдата. Там полегче было. Хоть в кузове крытом сидел, а не на ветру в поле, при пятидесяти градусах мороза, с кайлом в руках. Освободился из лагеря, приехал домой. На учет в военкомате поставили. Я написал просьбу о возвращении правительственных наград, так как по приговору суда их лишен не был. Через полтора года вызвали, отдали толстый конверт с сургучом. Смотрю, две Славы, еще два ордена, которые на войне не вручили, да три медали «за города». Документы сопроводительные, орденские книжки. Спрашиваю у военкома района: «А про третий орден Славы ничего не слышно?» Он от моей «наглости» дар речи потерял. Шипит мне: «Свободен!», лицо кровью налилось. А что ее искать, третью Славу, все равно посадили меня до указа, наверное, и представление разорвали… Какая мне разница. Главная награда для каждого окопника, что живой с войны вернулся.

– Что-нибудь об особистах еще добавите?

– В один день со мной судили капитана, кавалера семи орденов. За попытку изнасилования. Шел он по Берлину, немка к нему подбегает, кричит, лицо ему царапает и платье на себе рвет. Капитан опешил, не может понять, в чем дело. Арестовали его, дело «сшили», получил 10 лет лагерей. Чья это была провокация? Он так и не понял. После войны никто немок не насиловал – они, простите за выражение, – «сами давали», кто по «любви», кто за пару пачек сигарет – пусть это и прозвучит цинично. Потом судили солдата, который поднял с земли брошенный велосипед и поехал на нем. Статья: «мародер», дали 5 лет. За месяц до этих событий можно было на немецком танке кататься, никто бы и не спросил: «Где взял?» Это «слуги народа» выполняли приказ Жукова об усилении дисциплины и о борьбе с мародерами. А может, у них план был по «посадкам»… Все начальники разъежали на трофейных «опелях» и «хорьхах», в Баден-Баден катались, то ли старые фронтовые раны лечить, то ли свежий триппер. А солдату за велосипед судьбу поломали. Меня допрашивал старший лейтенант Вяткин, такой «шмок» белобрысый. Заводит «песню»: «Тебе, старшина, русский народ оружие доверил, а ты на офицера его направил! Ты враг народа!» На третий день после посадки мне в камере растолковали, что никто меня не вытащит отсюда и вообще терять мне нечего. Приводят к Вяткину, он моим трофейным кортиком играется – (в Берлине дрались с моряками, бог весть как оказавшимися на суше, так я в рукопашной «прибрал» офицера морского, а у него кортик был шикарный, ну я и взял, «на память о нашей встрече»). Сижу напротив чекиста и думаю, сейчас удавлю эту гниду и уйду по-тихому к американцам. В то время немало народу подалось на Запад, в союзные оккупационные зоны можно было заходить свободно. Стало мне родителей жалко, ведь их из-за меня тогда посадят. Одним словом: «…летят перелетные птицы, а я остаюсь с тобой…» Говорю Вяткину: «Это ты, что ли, народ? Ты крыса тыловая и душегуб!» Меня не били, да и больше на допросы не вызывали. Я вообще ждал расстрела, а дали по минимуму.