Читаем без скачивания Прыжок в ледяное отчаяние - Анна Шахова

— Я заметила у вас на пальце обручальное кольцо. Вы счастливы в браке? — сверкнула влажным взглядом на Люшу жена Бассета.

— Да. Счастлива, — уверенно произнесла Шатова.

— Я тоже. Была счастлива. До появления этой… Михайловой! — Набросова подрагивающей рукой схватилась за мундштук и начала вставлять новую сигарету.

— Я не идиотка. Не закосневшая пуританка. Про седину в голову наслышана. Но Миша просто сошел с ума! — Набросова щелкнула золотой зажигалкой, яростно затянулась и выпустила сочную струю дыма. — Он готов был все бросить к ее ногам, растоптать то, что было свято, незыблемо. Меня, сына с дочерью, работу, связи. Ну просто взбесился! Тут уж не о ребре, тут речь шла об одержимости. — Набросова встала, принялась ходить по кабинету, не обращая внимания на падающий с сигареты пепел.

— И если бы хоть какое-то движение с ее стороны, — Мария Александровна рассекла рукой воздух, — все бы полетело в тартарары! Прежде всего, я со своей любовью, заботой, жизнью! Миша для меня — все! Понимаете, в чем трагедия таких женщин, как я? — Набросова подошла к Люше, наклонилась к ней, будто призывая отчетливее рассмотреть особенную женщину. Лицо ее было искажено мукой и совсем по-старушечьи подрагивало. — Мы «прилепляемся» к мужу. Помните, в Писании, «да прилепится муж к жене…» Только не мужья, а мы, жены, становимся с ними единым телом и душой. Мы это принимаем, а они, как видно, не очень.

Люша хотела сказать утешительные, ободряющие слова, но не находила их, и лишь с пониманием кивала.

Набросова вновь принялась мерить кабинет шагами:

— Надо отдать должное этой Виктории, она не давала повода Мише к разрыву с семьей. Насколько я знаю, она даже не отвечала на его звонки в последнее время. Но он… он пришел в один прекрасный день и сообщил, что уходит. В никуда. И я сделала то, что сделала. Достала кислоту. Специально решила мученически покончить со всем этим кошмаром. Пусть бы он терзался до скончания века, зная, КАКИЕ страдания мне причинил!.. Но время выбрала неудачное, а может, Бог спас. — Набросова обессиленно села за стол. — Словом, замешкалась я в ванной, никак не могла решиться на глоток, и сын почувствовал, успел смести дверь и выбить чашку из руки. Кислота плеснула в шею — лицо я инстинктивно задрала и окатила руку.

Сигарета в мундштуке почти истлела, но Мария Александровна сидела, уперев невидящий взор в стол, раскинув обессиленно руки.

Когда пауза угрожающе затянулась, Люша спросила:

— И после этого Михайлова уволилась? Или Набросов уволил ее?

— Нет, она сама уволилась. В один день, тихо. И еще позвонила мне на мобильный в больницу, попросила прощения и сказала, что не испытывает к моему супругу никаких чувств, кроме симпатии и благодарности. И не может любить Михаила Михайловича, потому что любит другого мужчину.

Люша вскинулась при этих словах, даже привстала:

— Она сказала, что любит мужа или мужчину?

— Она сказала дословно: «Я люблю другого мужчину». Эти слова, похоже, будут звучать в моих ушах и на смертном одре. И знаете, Миша вскоре стал прежним. Ну, почти прежним. Сегодня он рад-радехонек, что не сломал жизнь ни себе, ни мне. Вот только смерть Виктории. Он переживает. Но переживет! «И это пройдет!» — как известно. Вот и все, собственно. — Набросова, будто придя в себя, нацепила привычную мину аристократизма и неприступности.

— Этого достаточно для доказательства того, что у нас с мужем не было мотивов убивать Михайлову?

Люша не стала уверять Набросову в том, что у мужа-то ее мотив как раз налицо — ревность и месть, но решила промолчать.

— Я очень, очень благодарна вам, Мария Александровна. И будьте счастливы. Вы этого, право, заслуживаете.

— Все, Юленька, заслуживают счастья, — по-философски резюмировала Мария Александровна. — Желаю и вам того же.

Она поднялась, давая понять, что аудиенция окончена. Проводив Люшу до дверей, вдруг прищурилась, оглядывая посетительницу с головы до ног.

— У меня отличная зрительная память, которая чудесно помогает в работе. Ваше лицо я определенно видела. В журналах, на фотографиях, что-нибудь вроде светской хроники.

— Вот это навряд ли, — ничтоже сумняшеся соврала Люша. — Хотя кое-кто мне говорил, что я похожа на супругу какого-то кинодеятеля. Не помню его фамилию.

— Ну, всего доброго, Юлия Гавриловна.

— До свидания, Мария Александровна. — Люша скопировала величественный кивок Набросовой.

Владислав отлеживался после приступа гипогликемии под неусыпным вниманием своей матушки. Слабости он уже не чувствовал и лишь томился безудержной, панической опекой Елены Аркадьевны, которая даже клиентов-толстосумов отодвинула, дабы бдеть за здоровьем сыночка.

Страх миловидной, подтянутой и слишком уж трепетной для профессии адвокатессы Елены Аркадьевны объяснялся бедой с Владом. Весной, при задержании преступника, бандит пронзил печень оперативника заточкой. Парня чудом довезли до больницы, а затем чудом он выжил на операционном столе. И даже восстановился, принялся за любимую работу, которую Елена Аркадьевна ненавидела. Сколько они с отцом, Евгением Васильевичем, молили Владика переквалифицироваться, взяться за защиту — нет! Твердит, как попка: «Я лучше б…м в баре буду подавать ананасную воду». Вот дался ему этот бунтарь и пролетарий Маяковский, что должен претить утонченной натуре Загорайло-младшего.

Надо заметить, что ни старший Загорайло, ни его жена не отличались родовитостью или великими талантами. Трудолюбивые, уверенно стоящие на ногах, живущие душа в душу супруги. «Избаловали мы мальчишку!» — говорил частенько жене вспыльчивый кругленький Евгений Васильевич. «Мы даем ему свободу. Выбор. И любовь. Поэтому Владька с нами честен и нежен, а с другими — порядочен», — парировала очаровательная, но по-мужски рассудительная Елена Аркадьевна. Муж лишь раздраженно отмахивался, но в душе соглашался с женой — Влад любил родителей, хоть и не особо спешил слезать с отеческого «довольствия».

— Ничего, вот надумает жениться — и забегает. И начнет зарабатывать. Помнишь, как ты забросил докторскую, когда он родился? И давай фирму строить! Откуда что взялось — ух каким бизнесменом заделался… — Елена Аркадьевна, гладя мужа по редеющей макушке, льнула к его крепким плечам.

— То я, — обнимал Евгений Васильевич супругу, тая от нежности, но стараясь не показывать этого.

— Яблоко от яблоньки… — отвечала жена. И эта фраза доставляла особое удовольствие мужу.

Влад внешне не походил ни на отца, ни на мать. Ни о каком адюльтере речи идти не могло, потому-то супруги и вычислили, что тощий носатый сын — вылитый «дядь Саня». У Елены Аркадьевны имелся дядька по матери — утонченный во всех смыслах господин. Исследователь древнекитайских диалектов. На него и свалили любовь отпрыска к нарядам, хорошим манерам и педантизму. А заодно и худобу с носатостью.

Страх потерять сына или вновь увидеть его таким, как в реанимации, — с желтым, мертвенно застывшим лицом и трубкой во рту, не давал Елене Аркадьевне расслабиться, нормально работать, есть и спать. Она бы дни напролет сидела у кровати «мальчика», если б тот ей позволил. Влад стоически терпел материн бзик, но, провалявшись сутки и потеряв уйму времени, предназначенного частному сыску, зароптал в своей деликатной для любимой родительницы манере. Загорайло вообще любил изъясняться цветисто, в духе литературного языка девятнадцатого века, за что терпел завуалированные насмешки коллег, поднаторевших на треш-работе в иной лексике.

— Ангел мой, маменька… Голубушка! — Влад отнял руку от матери, вздумавшей вдруг померить у него пульс. — Ну что за пустые хлопоты? Я — здоров, весел, сыт. Даже слишком сыт. — Сыщик похлопал себя по животу, в котором переваривалась картошечка фри, курочка карри, греческий салат, фисташковое мороженое и пол-литра гранатового сока. — Я изнываю, душечка, от бездействия и меланхолии. Силы мои бесплодно источаются на сем ложе, а лицезрение твоей заботы колет укорами совести. О, сколько хлопот и волнений приносит тебе моя мнимая болезнь, друг мой матушка, в то время как я мог бы с пользой для профессионального роста и семейного бюджета работать в поте лица на ниве уловления аспидов и душегубов.

— Пожурчи у меня, — хмыкнула Елена Аркадьевна, упрямо берясь за руку сына. — Так, тихо, — цыкнула она на набравшего в легкие воздуха Загорайло, готового к новой сентенции.

Через некоторое время Елена Аркадьевна покачала неодобрительно головой:

— Пульс учащенный.

— Ну, вот все не так и все не этак! Два часа назад он еле прощупывался, по-твоему! А теперь что ж? Ясное дело — потрапезничал, отоспался, вот соки жизненные и двинулись, — и Влад продолжил обычным тоном. — Мам, ну правда, я тут с тоски загнусь! Глюкометр купили, еду и сахар я отныне, клянусь, не забуду. Лекарства тоже. Ну выпусти ты меня в Москву!