Читаем без скачивания Золотые яблоки - Виктор Московкин

— Будет здорово! — обрадовался Илья.

Несмотря на несколько странный прием, Василий ему понравился. Не зря Першина допытывалась о нем у Генки. Лицо у него было строгое, глаза умные и чуточку с печалью, словно остались в них невзгоды, которые он перенес.

Собрались быстро. Шли тихой улицей, поскрипывали протезы Василия. Вечер был теплый, яркий от уличных огней. Много было гуляющих разодетых людей. Около винного подвальчика Василий остановился.

— Может, зайдем? У меня здесь прочный кредит.

Зашли. За стойкой, наклонив голову на бычьей шее, — пожилой человек, черноволосый, с горбатым носом. Около высокого столика покачивались на нетвердых ногах два собутыльника. У одного яйцевидная голова, остриженная под нолевку, мясистый нос. Взглянув на вошедших мутными глазами, они обнялись и направились к выходу.

— Пожалуйста! — свирепо проговорил стриженый. — А мы пошли-и…

— С богом, — сказал Василий, и к человеку за стойкой: — Доброго здоровья, Дода Иванович!

— Доброго здоровья!

— С хорошей погодой, — сказал Василий.

— С прекрасным настроением.

— Для прекрасного чуток недостает.

— Сейчас, — засуетился Дода Иванович.

Он налил по стакану светлого вина и положил три конфетки рядом.

— Чего до положения риз напились? — спросил Василий, кивая на дверь, которая с хлопом закрылась за собутыльниками.

— Беда у одного, душу изливает.

— Что так?

— Да шел как-то переулком, навстречу парни. Содрали с него белое кашне. Не спорил, было их много. А дня три спустя гулял по набережной, в руках гитара. Вдруг те парни навстречу. Ударил одного гитарой по голове и тут сообразил, что ошибся. Не те парни. К тому же с красными повязками — дружинники. Вот и держали пятнадцать суток. И обрили наголо, и на работу сообщили. Беда.

— Нагорит.

— Не помилуют, конечно… Беляева не видел?

— Нет, — сказал Василий. — Погиб?

— Траур.

— Жаль беднягу.

Ребята переглянулись, подумав всерьез, что умер человек. Стало не так весело.

Илья подошел к стойке, желая расплатиться за всех, но Дода Иванович с презрением отвернулся.

— Молодой человек не знает правил, — насмешливо сказал он. — Кто ведет, тот платит.

На глазах изумленных ребят он достал картонку, испещренную фамилиями, перед которыми стояли крестики. Беляев был обведен траурной чертой, что опять напомнило о смерти.

Продавец спокойно поставил Василию три крестика, убрал картонку и помахал на прощанье рукой.

— Он всем отпускает в долг? — спросил Илья.

— Ну, всем! Кого знает. Художникам, правда, неограниченный кредит. Слабость его. Пей сколько влезет, но долг вовремя отдай, что бы там ни случилось. Для погашения долга у него определенные дни. Андрюха Беляев не отдал и попал в траур: значит, кредита ему больше не видать. Вдвойне принесет, а Дода Иванович скажет: «Тебе были нужны, мне не нужны. Оставь с собой, не надо». И наградит презрением, от которого впору сквозь землю провалиться.

— А мы подумали: умер Беляев, — разочарованно сказал Генка.

— Умер для Доды Ивановича. — Василий огляделся, недоумевая: — Собственно, куда вы меня тащите?

— Сейчас узнаешь, — сказал Генка. — Только веди себя тихо. Она девушка такая, что с ней надо тихо.

— Вона! — удивленно присвистнул Василий. — Ты что же, изменил своей артистке цирка?

— Так то было не по-настоящему, — смутился Генка.

Василий, узнав, что надо подниматься на второй этаж, идти отказался. Генка не посмел, и Илья пошел один.

Старушка вышивала, дед, вооружившись очками, читал затрепанную книжку. Оля хлопотала на кухне. Увидев Илью, зарделась, огладила фартук, который делал ее очень домашней. Эта отчаянная девчонка, оказывается, в самом деле красива.

— В клуб хотим пойти, — сказал Илья. — Хочешь с нами?

Глаза у Оли расширились от изумления и радости, она заспешила, все повторяя:

— Скоренько я, сейчас. Одну минутку.

Закончила дела на кухне и скрылась за дверцей шкафа. Сначала оттуда полетели тапочки. К ногам свалилось ситцевое платье, вытянулась до плеч голая рука, подхватила со стула кофточку, юбку, и через минуту, не больше, появилась Оля, мало похожая на ту, что была в фартуке.

— Бесстыдница, — ласково пожурила ее бабка. — Шла бы одеваться на кухню. Ить парень!

— Эко дело, парень! — вступился старик. — Не сглазит. — И, подмигнув Илье, добавил: — Всем взяла, только хлеб не умеет резать. Наковыряет — не знаешь, какой стороной в рот совать.

В простенькой белой кофточке, черной юбке Оля казалась нарядной.

— Как посмотрю, все и кажется — Веруська, — всхлипнула бабка. — Такая же была озорная.

Оля чмокнула стариков, подхватила Илью под руку и повлекла к двери.

— Счастливенько! Не ждите скоро!

— За словом в карман не лезет, — сказал старик.

Когда спустились с лесенки, Оля просто, без смущения поздоровалась с Василием, потом с Генкой.

— Пошли, что ли, мальчики? — сказала она.

Василий даже хромать стал легче, у Генки язык прилип к гортани. Прежде чем что-нибудь сказать, он смущенно и долго откашливался, бормотал невнятное и все невпопад. Илья втихомолку посмеивался. Было понятно, отчего у Генки немеет язык.

Илья никак не ожидал встретить в клубе столько знакомых. Здесь был Григорий Перевезенцев с женой, рослой блондинкой. «А ведь я ее где-то видел, — стал вспоминать он. — Точно, на башенном кране, и ребята кричали ей: „Эй, подавай веселее!“ Тоже, наверно, как и Григорий, не умеет быть середнячком».

В компании приятелей стоял длинноволосый Гога Соловьев, в темно-зеленых, расклешенных брюках, дорогом, песочного цвета пиджаке с накладными карманами.

«Что он, не может стоять на месте?» — с досадой подумал Илья, видя, что Гога пританцовывает, вихляет всем телом, будто оно у него на шарнирах.

И вдруг вздрогнул, заметив на диване Кобякова и Галю. Они тихо разговаривали, не обращая ни на кого внимания. «Значит, и они здесь», — с тоской проговорил он, понимая, что вечер для него безнадежно испорчен. На первый танец его увлекла Оля. Он чувствовал ее податливое, гибкое тело и видел большие глаза с влажным блеском. Но ему все было безразлично. Оставив Олю с Генкой, он прошел в конец зала, к буфету, огороженному барьером, и сел рядом с Василием. Вскоре за соседний стол сели Перевезенцевы. Григорий что-то оживленно рассказывал, а жена, смеясь, нежно смотрела ему в глаза. Василий достал из кармана блокнот и украдкой стал набрасывать счастливую пару. Хорошо, что Григорий не видел, иначе могла выйти неприятность.

— Бедный Генка, — сказал Василий, глянув в зал, — как он старается. А девушка на зависть, и имя хорошее — Оля.

«Да, девушка на зависть», — повторил Илья.

Им принесли пива, холодного, пенистого. Убрав блокнот в карман, Василий медленно сдул пену к краю кружки и проговорил:

— Генка еще мальчишка, ты посматривай за ним.

— Я у него учусь, где уж мне смотреть, — сказал Илья. — Брат у вас чудесный.

— Не брат он мне. — Василий с досадой встряхнул головой, а поймав удивленный взгляд Ильи, повторил: — Какие мы братья…

«У него было много горя», — подумал Илья, глядя в печальные глаза Василия. Они оставались такими, даже когда Василий смеялся.

— Пришел я из госпиталя… Без ног, с шальным настроением. Работать постоянно не мог — болел часто. Вот сижу с тобой, болтаю, а чувствую себя прескверно. После контузии у меня это. Временами с нервами непонятное… Все годы после армии жил на пенсию, иногда прирабатывал: плакат ли, копию с картины. Я перед тем, как на фронт идти, три курса художественного училища закончил. Забросила судьба в поисках приработка в детскую колонию — товарищ по армии служил там, вот и зазвал. Стал временным оформителем, кружок еще вел. И ходил ко мне парнишка. Встанет сзади и, чувствую, смотрит, пристально смотрит. А говорить — куда там, дикий волчонок, не доверяет… Братишкой его звал. Сначала мои слова — как об стенку горох, потом, гляжу, привык. Подаст, сбегает, куда попрошу. Выяснил: ни отца, ни матери у него нет. Войной разбросало. Жил с сестрой. Не понравилось. Убежал искать счастья. Но связался со шпаной и, как часто бывает, попал в колонию. Спросил я его: будешь у меня жить? Молчит. Опять стал подозрителен. Думаю, заберу, договорюсь с начальником колонии, отдадут. И забрал. Хотел учить — не пошел, говорит, привык к работе: в колонии четыре часа учатся и четыре работают. Вскоре я опять залядел, положили меня в госпиталь. Думал, убежит, но нет, привязался. Ходил каждый день, сядет на койку и молчит… Сколько я намучился с ним, пока работу искали! «Из колонии? Не требуется!» Вот и весь сказ. Говорю: «У вас же объявление о найме висит, люди вы или кто?» — «Уже набрали». На какой завод ни сунусь, один ответ. И не доказать, что душа у парня чистая… На стройку взяли. Спасибо Першиной, к себе в бригаду зачислила. Руки у нее цепкие, приглядывает. Курсы бы ему какие окончить, парень-то башковитый, да нет пока курсов. А ты почему в институт не пошел?