Читаем без скачивания Собрание сочинений. Том 3.Свидание с Нефертити. Роман. Очерки. Военные рассказы - Владимир Тендряков

И деревяшки на плечах, и сжимает тоской сердце…

Пусть ярость благороднаяВскипает, как волна…

А немцы уже на окраине Сталинграда, в районе Красноармейска они вышли к Волге. Когда-то пели:

Не видать им красавицы Волги,И не пить им из Волги воды…

И кровоточило сердце, и родная Матёра разрослась до размеров необъятной страны. И чужие деревни, лежащие в пепелищах, было так же до боли, до судорог жаль, как свою, спрятавшуюся в далеком тылу. И тяжелая ненависть душила минутами к тем, кто в знакомых уже степях сидит в окопах, едет на машинах по знакомым дорогам. К тем, кто без человеческого лица, без человеческого сердца, не похожим на все родное. И заново осмыслялось угрюмое слово — фашизм.

Пусть ярость благороднаяВскипает, как волна…

Федор учился ненавидеть…

Дни, дни, дни…

Гнетущие сводки Совинформбюро…

Маршевая рота, расставание с Мишкой Котелком, запас НЗ в вещмешках, новые шинели…

Энская гвардейская дивизия приняла пополнение…

Дни, дни, дни…

Сотни километров проложенного по степи кабеля. Сотни километров, исползанных на брюхе под минометным огнем, под взрывами тяжелых снарядов. Сотни вырытых окопов, десятки возведенных и брошенных землянок. И ни единого выстрела по немцам из автомата, который постоянно висит на шее, — он связист, он разматывает и сматывает катушки, он один из тружеников войны.

Каждый день — вечность. Где-то в глубине памяти, в самом ее углу, — речка Уждалица с солнечным песчаным дном, роса, обжигающая босые ноги, мать, стучащая ухватами спозаранок, запах свежеиспеченных караваев, отдыхающих под чистым полотенцем на скобленом столе. Где-то краски, альбом, подаренный Саввой Ильичом. Счастливый, неправдоподобный сон. Да была ли на самом деле та жизнь?

От хутора в степь выбежало красное кирпичное здание — школа.

Хутор давно уже мертв. Там не только нет ни одного жителя, но и окопов. Там нет ни одной мазанки, стоят лишь среди пепелищ горбатые, прокопченные печки, торчат черные трубы. Оттуда через степь доносит ветер запах гари, от которой першит в горле.

За этот мертвый хутор идет бой уже много дней.

Почти каждый час от окраины земли через все небо начинает течь широкая невидимая река, переполненная гулом, шелестом, воем. Почти каждый час вез немецкие батареи гонят сюда снаряд за снарядом.

Сначала начинает стонать мертвый хутор. Тяжкий дым взрывов перемешивается со взбаламученным пеплом, обрушиваются трубы, брызжут осколками кирпича многострадальные печи. Потом снаряды набрасываются на школу…

Окоп Федора на окраине школьного двора. Во время обстрела каска, положенная на бруствер, через пять минут падает в окоп. Скорбно содрогается земля, песок сыплется за воротник гимнастерки, песок скрипит на зубах. Всякий раз обреченно ждешь: ну, теперь-то конец. Снаряды обрушили крышу школы, осколки исклевали кирпичные стены, воронками, как оспой, изрыт школьный двор. Должен же рано или поздно попасть снаряд в окно, где, съежившись, сидит Федор… Рано или поздно…

Но стихает обстрел. Федор с удивлением отмечает — пока жив, странно, но факт. И лезет из окопа на линию, перебитую осколком.

Много дней идет бой за хутор. Много дней сидит Федор на промежуточной, сидит один на один с телефонным аппаратом.

Сначала их было трое. Одного отозвали в роту — там перебило всех связистов. Второй полез искать обрыв кабеля и не вернулся — сообщили: ранен. Федор одни среди воронок.

По ночам мимо него проходит полевая кухня. Повар Леонтий Щелканов выдает ему два черпака густого супа из пшенной сечки и хлеб по гвардейской норме. Полковые новости Федор узнает по телефону.

Он совсем разучился ходить, только ползает. Он уже дней девять не умывался — воды не хватает, чтобы пить вдосталь. Он спал урывками, привязав телефонную трубку к голове. От взрывов снарядов, которые сотрясали окоп, он не просыпался, но при звуке голоса дежурного: «Тополь»! «Тополь»! — мгновенно приходил в себя.

— «Тополь» слушает!

В минуты передышки он видел перед собой одну картину: полуобвалившиеся кирпичные стены, школьный двор, засыпанный бумагами, — ученические тетрадки, классные журналы, книги из школьной библиотеки. Они забивали воронки, их лениво листал ветер.

Среди бумаг лежал голубой глобус с отбитой подставкой. Когда близко падал снаряд, стаей взмывали в воздух разрозненные белые листы школьных тетрадей, глобус перекатывался…

Макет планеты катался по истерзанной земле, не находил себе места. В этом было что-то сиротливое, угнетающее. Макет планеты — голубой от океанов. Где-то затерялись сказочные архипелаги, там пальмы смотрят в зеленые лагуны, там туземцы с золотой от солнца кожей режут волны на своих пирогах, где-то у причалов дремлют уставшие от дальних переходов суда, их трюмы пропахли сандалом.

Школьный глобус — памятник известным по названию и совсем неведомым странам, памятник городам и народам, — его бросает из стороны в сторону, он никому не нужен, не интересен. Богатая, обширная планета — никому? Но почему-то он сидит здесь: в окопе? За богатую, за обжитую, за дружную, за счастливую… Катается глобус…

После очередного обстрела на бруствер забросило книжку. Федор дотянулся до нее — Чехов, «Пьесы».

Страницы книги по углам были чуть-чуть замусолены. Они еще сохранили следы пальцев — быть может, детских. Когда-то ее читали, она стояла на полке, имела свой штамп и номер; получая ее, расписывались. Взорвавшийся снаряд выбросил ее во двор — кончилась благополучная книжная жизнь. Ее метало из конца в конец по двору, хлестало земляным крошевом. Песок глубоко забился в пазы между страницами, книга утратила способность закрываться, бумага ее пожелтела от солнца и воздуха. А уголки страниц чуть-чуть замусолены — чьи-то пальцы листали ее, кто-то читал…

Федор раскрыл — первая пьеса: «Дядя Ваня».

Содрогался окоп от взрывов, осыпался песок со стенок, шепеляво пели осколки над головой.

Содрогался окоп, в телефонной трубке время от времени раздавался голос, беспокойный, ожидающий:

— «Тополь»! «Тополь»!

И Федор отвечал:

— «Тополь» слушает.

Голос становился спокойным:

— Проверка… — Кому-то бросал в сторону: — Есть связь.

А Федор читал.

Как жили люди! Как жили! В доме, не в окопе! Не ползали на брюхе — ходили во весь рост. Не ждали, что вот-вот влетит шальной снаряд, смешает тебя с землей.

Ели досыта — три раза в день! И не из котелка, куда сыплется песок, — за столом, накрытым белой скатертью. Даже салфетки! Даже занавески на окнах! Даже друг другу цветы дарили!.. Что еще надо?

А дядя Ваня просит доктора:

«— Дай мне чего-нибудь!..»

Просит яда, просит смерти среди цветов, белых скатертей, светлых окоп.

«— о боже мой… Мне сорок семь лет: если, положим, я проживу до шестидесяти, то мне остается еще тринадцать. Долго! Как я проживу эти тринадцать лет? Что буду делать, чем наполню их? О, понимаешь… понимаешь, если бы можно было прожить остаток жизни как-нибудь по-новому. Проснуться бы в ясное, тихое утро и почувствовать, что жить ты начал снова, что все прошлое забыто, рассеялось, как дым…»

И он плачет.

— «Тополь»! «Тополь»!

— «Тополь» слушает.

— Жив пока?

— Пока жив.

Раз жив, значит, все в порядке. Раз есть жизнь, значит, будет все, что нужно. Сорок семь лет прожил на свете дядя Ваня, а Федор всего девятнадцать. Сорок семь лет прожил — разве это не счастье, прожить такую уйму? — а он боится — впереди будет еще жизнь, целых тринадцать лет! А может, больше, может, все девятнадцать! Боится этого?

«Проснуться бы в ясное, тихое утро…» Да, в тихое… Когда не стреляют и знаешь, что не будут больше стрелять, когда можно без опаски бросить окоп, сдать автомат, перекинуть через плечо мешок и отправиться домой через города и села, через поля и леса в родную Матёру.

Тихое утро…

Даже если не осилишь Нефертити, даже если Савва Ильич ошибся — нет таланта, — все равно прекрасно. Просто жить, как все. Только жить.

Станет работать в колхозе, вставать тихим утром, спешить на околицу деревни к конюшне, открывать ворота, вдыхать запах тепла, навоза, конского пота, выводить коней к обледенелой колоде, стоять, сонно жмуриться, терпеливо посвистывать — пейте. А кони будут подымать мохнатые морды, задумчиво смотреть на робкую зорьку, с их губ будет капать розовая вода…

Проснуться бы в ясное, тихое утро…

Снаряд ударил возле самого окопа. Вздыбившаяся земля поднялась сухой тучей, закрыла на секунду солнце, першащий горло дым прополз через окоп. Комья земли обрушились на пилотку, на плечи, на страницы книги. Федор стряхнул землю и продолжал читать.