Читаем без скачивания Двум смертям не бывать - Наталья Шнейдер

Братья устроились на берегу с удочками, вырезанными из растущей тут же лещины. Солнце садилось за крутой берег, казавшийся черным на фоне алого неба.

— Красиво… — сказал Эдгар. — Ты хотел бы вернуться сюда?

— Я не успею.

Из лагеря донеслась песня. Судя по тому, что голосили вразнобой, певцы успели хлебнуть, и не по разу. Над рекой медленно собирался туман.

Рамон посмотрел на вытянувшееся лицо собеседника, усмехнулся.

— Не бери в голову. Я порой забываю, что кому-то не все равно, и брякаю что попало. Бертовин вон до сих пор так и не привык.

— Как к этому можно привыкнуть?

Молодой человек пожал плечами:

— Ну, я же привык. — Он снова посмотрел на брата и покачал головой. — Нет, это не бравада. Просто однажды я понял, что все равно — когда, важно — как. Стало легче. — Рамон рассмеялся. — Настолько, что можно стало даже позволить себе спасать прекрасных дам.

Эдгар неуверенно улыбнулся:

— Ты ее видел потом, ту девочку?

— Конечно. Славная оказалась девчонка.

Когда пришла пора выбирать дом, Рамон, недолго думая, поселился в том, с чердака которого вытащили пращницу. Благо, заброшенный, покрытый пылью и, судя по всему, успевший пострадать от воров, он никому больше не глянулся. Узнав об этом, оруженосец скривился: приводить в порядок жилье предстояло большей частью ему, найти слуг в разоренном городе не так просто. Дагобер даже попытался было уговорить господина найти что получше: положение Рамона и известная всем благосклонность, которую питал к нему герцог, позволяли не церемониться. Тем не менее юноше почему-то претило вламываться в чужое жилище, щедро оставляя бывшим хозяевам часть дома. Бертовину он сказал — мол, не хочется наживать лишних врагов, если можно обойтись без этого. Тот хмыкнул и завел речь о другом.

После нескольких дней безудержного грабежа герцог объявил, что дальше войско пока не пойдет — слишком дорого армии дался город. Посему на территории Агена снова действует закон и уличенный в мародерстве окажется на первом же дереве.

Нескольких действительно повесили. Болтающиеся на главной площади тела, по-видимому, действительно послужили уроком остальным, грабежи прекратились.

После этого в городе стало тихо, а на улицах снова появились жители. Правда, высовывать нос из дома после наступления темноты равнялось для пришлого самоубийству, и воины, порой задерживаясь в гостях, старались там же и ночевать. Особенно после того, как на ночных улицах исчезло несколько рыцарей, уверенных в том, что истинному воину все нипочем. Но днем город выглядел мирным и спокойным.

Урожая с разоренных войной полей ждать не приходилось, но рыба — ни речная, ни морская — не перевелась, и рыбаки, возвратившись в родные поселки, изо всех сил старались урвать поболе, пока цены на еду — любую еду — взлетели до небес. Нашлись отчаянные купцы, которые привели корабли в город. Снова зашумели рынки. Старожилы говорили, что они — лишь бледное подобие тех, что были до войны, но пережившим осаду и это казалось неземным изобилием.

Найти прислугу не получалось, и, признаться, Рамон был даже в какой-то степени рад этому. Уборку и приготовление еды он переложил на оруженосца, а остальные домашние хлопоты стали хоть каким-то развлечением среди вновь навалившейся скуки. Не будешь же, как некоторые, все время пить, оправдывая себя — мол, после войны неплохо бы и насладиться радостями мирной жизни. Он бы с удовольствием почитал что-нибудь, но, как на грех, полдюжины найденных в доме книг оказались совершенно непонятными. Впрочем, неудивительно: выучить местный язык Рамон до сей поры не удосужился. Но сколько теперь себя ни кори, непонятные значки на пергаменте яснее не становились.

Ночами Рамон спал беспокойно. После лагерной жизни, когда рядом постоянно кто-то находился, было трудно засыпать в одиночестве. Он подолгу лежал с закрытыми глазами, привыкая к тому, что вокруг все не так. Лагерная ночь казалась живой — храп соседей по шатру, фырканье привязанных лошадей, переклички часовых. Ночь в Агене — мертвой, не слышно было даже собачьего лая, да и откуда бы ему взяться в городе, где за два года осады съели всех животных, которых смогли поймать. Несколько раз за ночь юноша просыпался от тишины и потом долго ворочался, слушая, как где-то по углам скребутся вконец обнаглевшие крысы. Он давно велел расставить в доме ловушки, но серые твари оказались умны и на приманки не велись, предпочитая растаскивать по кухне помои и портить солонину.

Точно так же он проснулся и в ту ночь, но вместо того, чтобы, выругавшись, перевернуться на другой бок, — замер, пытаясь понять, что же не так. Рамон не верил в «чутье», но привык доверять ощущению опасности, даже если на первый взгляд оно казалось беспричинным. Он вскочил, отчетливо понимая, что скорее всего совершает глупость, подхватил лежащий у изголовья меч (еще одна глупость — кого опасаться в доме, где нет чужих, а во дворе караулит один из его солдат). И только когда от окна метнулась тень, понял, что бессонница, похоже, спасла ему жизнь, и закричал во все горло, зовя людей.

Ночной тать оказался совсем молодым парнем, едва ли не младше самого Рамона. Молодым и глупым — вместо того чтобы пуститься наутек, попытался достать врага ножом и, даже когда в комнату ворвались солдаты, все бросался на них, что-то крича по-своему, пока не упал замертво. На нем не нашлось ни украшений, ни гербов, ни каких-то заметных вещей, о которых можно было бы потом поспрашивать в городе — мол, не знают ли владельца. Да и нож на поверку оказался старым и дурно заточенным.

— Повесим на воротах, вдруг родня найдется? — предложил Бертовин.

— Много радости на покойника смотреть, — поморщился Рамон. — Похороните на заднем дворе, и пусть его, дурака.

— На себя посмотри. Ставни почему не закрыл?

— Потому что под окном был караульный. Что с ним?

— Я, господин… — единственный полностью одетый солдат потупился. — Виноват, господин.

Рамон ударил, размахнулся было снова, замер, медленно опустил руку. Заставил себя разжать стиснутые зубы, повернулся к Бертовину.

— Мертвого похоронить. Этого, — он кивнул в сторону провинившегося, — выпороть. Утром. И найди мне толмача, язык учить буду, устал жить, точно немтырь какой.

Под ногами мелькнула тень, юноша запустил в нее подсвечником, промахнулся, выругался.

— Добудь наконец хорька! Эти твари еду прикончат, за нас примутся.

— Где я тебе… — начал было тот, осекся, встретившись взглядом с воспитанником.

— Где хочешь! Хорька, горностая, кошку, наконец, нам тут не до церковных эдиктов. — Он обвел взглядом притихших людей. — Все. Спать буду. Свободны.