Читаем без скачивания Предрассветные призраки пустыни - Рахим Эсенов

Эшши-бай кошачьей походкой подошел к двери, осторожно толкнул ее рукоятью камчи и, не высовываясь, крикнул:

— Не стреляй, Кандым! Отец хочет с тобой говорить!.. Слушай!

Юноша, чуть раздвинув ветви саксаула, увидел в раскрытую дверь, как в глубине кепбе мелькнула чья-то тень, но не слышал сухого щелчка, не почувствовал ожога раскаленного свинца, впившегося в переносье. Лишь мутная, кроваво-серая пелена застелила глаза… Кандым не видел, как ускакали басмачи, взвалив на коней тела двух убитых своих товарищей, не видел остолбеневшего Черкеза, вскоре появившегося у мазанки и наткнувшегося на его бездыханное тело.

Полуобезумевший Черкез метался от отца и матери к брату, гладил их охладевшие лица и причитал:

— О, мамочка! О, папочка! Кандым — брат мой, брат…

За ним змеей увивался невесть откуда вынырнувший Шырдыкули: стараясь привлечь внимание юноши, сосед делал вид, что не причастен к трагедии.

— Кто их? — в больших красивых глазах Черкеза стояли слезы. — За что?…

— Уже в тетради бытия посол всевышнего их перечеркнул пером! — заученно твердил Шырдыкули и, оглядевшись по сторонам, зашептал: — Красные аскеры, сынок… Кто же еще? Своими глазами видел… Про тебя тоже расспрашивали. Своими ушами слышал…

— А дяди Шаммы не было? — спросил Черкез.

— Кто это — дядя Шаммы? — забеспокоился Шырдыкули. — Кто он такой?…

— Брат отца…

— Разве он приехать должен? Когда? — Шырдыкули засуетился, поглядывая на дорогу, откуда мог появиться Шаммы-ага. — Уезжай, сынок, уходи, пока не поздно… Вернутся красные и тебя прикончат. Уж больно они лютуют — знать, туркмены допекли их чем-то… Как сыну говорю — беги! Мы все мусульмане и должны помогать друг другу. Пришла беда к соседу — пришла и к тебе… Твое горе — мое горе, сынок! А теперь уходи!

— Куда я пойду? — Черкез тоскливо огляделся по сторонам. — Отец ждал Шаммы-ага. Неужели и его?…

— Может быть, все может быть, — подхватил Шырдыкули. — В этом мире, сынок, все наоборот. У кого власть — у того сила… Однако мир не без добрых людей. Слава аллаху, не перевелись еще истинные мусульмане, не склонившие головы перед неверными… Поезжай-ка ты, сынок, на колодец Орта, спроси там Хырслан-бая, моего родича. Будешь ты ему заместо брата, которого вот так же подло… красные аскеры порешили. Поторопись, поторопись, вон они скачут, проклятые!

Шырдыкули чуть ли не силком подвел растерянного Черкеза к оседланному коню, подсадил его и с силой хлестнул плетью по блестящему крупу застоявшейся лошади.

— Аллах с тобой, сынок! — скоморошничал Шырдыкули и крикнул вслед Черкезу: — Не забудь, на колодец Орта!

Вдали, на севере, завиднелись черные точки жучков. На глазах они, казалось, обретали крылья и вырастали в больших птиц. То к урочищу Сувлы на рысях шел чекистский эскадрон во главе с Сергеем Щербаковым.

Резвый конь Черкеза уже несся на восток, в бездонный зев пустыни, где над безмолвием барханов тревожно багровело зарево.

Шаммы Белет торопил коня, хотел засветло добраться до урочища Сувлы. В пути его слух резанул далекий стон, отчаянный и жуткий. Остановив коня, Шаммы прислушался. Ветер, налетавший порывами, то приближал, то удалял стенания, доносившиеся со стороны гребнистых барханов, известных своей непроходимостью и мрачной славой. Если идти по ним на Хиву, дорога короче, но по зыбучим пескам, где утопают даже широченные верблюжьи стопы, долго не пройдешь. Караваны, бывалые чабаны, отчаянные охотники всегда обходили эти гиблые, дикие места. Лучше дать крюк, чем застрять, замучить коней и верблюдов.

Шаммы-ага, приложив ладонь к уху, вслушался в разноголосые звуки пустыни. Да, это стонал человек… Спешившись, всадник долго пробирался по сыпучим барханам, ведя в поводу упиравшегося коня, пока не отыскал полузанесенного песком человека. Он был молод, богатырского телосложения, бритоголовый. Рядом с ним валялся белый барашковый тельпек, прожженный в нескольких местах черными точечками пуль.

Шаммы-ага склонился над лежавшим и вслушался в его бессвязный бред. Тот в забытьи звал Эшши-бая, проклинал Джунаид-хана, называл какие-то незнакомые имена и среди них, кажется, даже Аманли. Шаммы-ага узнал своего беглого соседа Халлы Меле, который то убегал к басмачам, то, каясь и проклиная тот день, когда уходил в пески, возвращался в родной аул.

Имя брата в устах этого проходимца насторожило Шаммы-ага. Он не сомневался, что перед ним Халлы. На груди его зияла рана. Пуля, видно, прошла навылет чуть ниже сердца. Другие ранения легки: пули содрали кожу на голове, шее, лице. Предплечье и ключица стянуты грязным платком — наверное, то была старая рана. Богатый халат, простреленный в нескольких местах, набряк от загустевшей крови, босые ноги едва прикрывались разметавшимися на ветру домоткаными портянками: убийцы позарились на сапоги. Из полувывернутого кармана торчала пропитанная оружейным маслом тряпка. Ни документов, ни оружия. Кто же бросил его здесь, беспомощного, раненого? Пожалуй, басмачи… Шаммы-ага знал: только они, подобно волкам, покидают своих товарищей в беде.

Басмач не приходил в себя. Шаммы-ага не мешкая снял с себя халат, накинул его на развесистый куст саксаула и, перенеся Халлы Меле в тень, разжал ему зубы, влил в рот немного воды. Затем, покопавшись в хорджуне, нашел бинты, которые всегда возил при себе, протер раны и натуго перевязал их. Раненый вскоре пришел в себя, попросил воды и, напившись, тут же уснул. Спал он долго, безмятежно. Очнувшись, испугался и, вглядываясь в Шаммы, спросил:

— Кто… ты?… Где я видел… тебя?

— Не узнал? Я Шаммы, сын Белета… Скажи, почему ты называл имя моего брата Аманли?…

— А что?!

— Ты бредил, называл его имя.

Раненый застонал, закрыл глаза. Мертвенно-бледное лицо его покрылось холодным потом.

— Ты к нему ехал? — произнес Халлы.

Шаммы-ага хотел оборвать басмача, но сдержался: беспомощность раненого обезоруживала.

— Да…

— Что ж так… поздно?… — Халлы застонал, облизал языком потрескавшиеся губы. Шаммы-ага снова дал ему напиться. — Поклянись, что ты не бросишь меня здесь. Я открою тебе тайну о твоем брате, его сыновьях. Поклянись…

— Клятвы я тебе не дам! — В Шаммы-ага вскипала злость на недобитого басмача. — Я человек, обойдусь с тобой по-людски… Только двуногие звери могли оставить тебя здесь… Даже шакалы своих детенышей не бросают.

— Да, ты прав… Этих шакалов ты знаешь… Эшши-бай и Хырслан-бай, — в глазах Халлы блеснула глухая ненависть. — Они убивали меня, но не убили… Поверь мне, Шаммы, я не вру, хотя вся жизнь моя клубок лжи, грязи и крови… Ты хорошо знаешь меня, Шаммы. Ты сам видишь, я не выживу… Я в жизни не боялся никого, кроме аллаха и отца родного, а сейчас мне страшно. Страшно, понимаешь?! Не смерти боюсь, нет, — собачьей гибели, что труп мой растащат по пескам шакалы… Туркмену такое самой смерти страшнее. Знаю, тебе уже надоели мои причитания, ты хочешь о своем брате Аманли услышать… Я и о нем скажу. Только, ради аллаха, выслушай меня терпеливо… Не уносить же с собой в могилу…

Шаммы-ага ухаживал за Халлы, как за малым ребенком. Тот, прерываясь иногда, чтобы напиться или передохнуть, рассказывал, словно на исповеди.

— Вон у того бархана, — Халлы хотел вытянуть руку, чтобы показать, но она обессиленно повисла плетью, — там Эшши-бай с Хырсланом завалили песком двух джунаидовских нукеров. Их Кандым убил в перестрелке. Их земле предали, а меня они бросили как собаку. Я был ранен Кандымом… А они хотели меня пристрелить. Всадили в меня две пули, думали, убили… Я им был не нужен: слишком много знаю. А таких не любят. Эшши-бай хотел, чтобы я умолк, унес с собой в могилу все, что знаю о нем. Я знаю о гибели Дурды-бая и его джигитов. Их убил Эшши-бай со своими родичами. Он же хотел заманить Кандыма и Черкеза на колодец Орта и за кордон их переправить. Ишан говорил, что Джунаид-хан за этих ребят уже золотом получил… Людьми стали торговать, выродки! А Шырдыкули, я знаю — давний агент Джунаид-хана. Знаю даже его пароль. Эшши-бай при мне советовался с Шырдыкули, как заманить Черкеза на Орта… Может, этот змей еще не успел отослать парня на Орта… До Сувлы тут часа два езды на коне…

Смирившись с мыслью о смерти, Халлы, будто искупая свою вину, ничего не утаил, поведал Шаммы-ага обо всем, что вспомнил.

Эскадрон, чуть задержавшись в урочище Сувлы, помчался по дороге на колодец Орта. Сергей Щербаков, узнав в ауле, что Черкез зачем-то уехал вслед за басмачами, попытался догнать его. Но ветер уже успел запорошить песком следы коня Черкеза. И тут комэск увидел скачущего навстречу Шаммы Белета. По лицу старого друга, потемневшему и скорбному, Щербаков понял, что тому уже откуда-то известно о трагедии в урочище.

— Где Черкез? — бросил Шаммы, едва осадив коня.

— Опоздали мы, — с досадой выдавил Щербаков, сняв с головы пропотевший красноармейский шлем. Ветер играл его русыми волосами. — Говорят, на колодец Орта — к басмачам… А там Джунаид-хан, как ты знаешь… Черкеза ты должен был встретить на этой дороге…