Читаем без скачивания Тени над Гудзоном - Башевис-Зингер Исаак

— В семь!

И послала ему воздушный поцелуй.

Грейн смотрел, как уезжает такси. Потом пошел к гаражу, где оставил свою машину. Он торопился, но все же шел медленно, ведя себя, как человек, вынужденный совершать поступки против собственной воли, против всякой логики, ведомый чужой рукой, подгоняемый силой.

3

Он доехал на машине до своего дома на Сентрал-Парк-Уэст. Место для парковки оказалось свободным. Как коротки зимние дни! Казалось, совсем недавно он, Грейн, только пробудился, а теперь уже наступал вечер. Надо бы зайти в банк, но было слишком поздно. Грейн собирался позвонить в офис, но одолевала усталость. Он замерз, свербило в носу, путались мысли. Очень хотелось прилечь, отдохнуть, поспать. «Я заболеваю или что со мной происходит?» — спросил он сам себя. Старый привратник чистил лопатой снег. В прихожей лежал половик, который расстилали в дождливые дни. Грейн стоял и ждал лифта молча, с покорностью, проистекавшей из глубокой озабоченности. Дома ли Лея? Знают ли уже дети, что он натворил? Это не первый случай, когда он не ночевал дома, но на этот раз он не припас никакого предлога. Он даже не позвонил Лее. Готов ли он и впрямь оставить ее? Вот так взять и растоптать ее жизнь, опозорить тех, кто ему предан. Разве сможет он назвать несправедливость справедливостью?..

Лифтер болтал о погоде. «Радио предсказывает снег, ветер, холод. А у Нью-Йорка уже заранее был заложен нос». Грейн отпер дверь. В коридоре темно. На комоде почта. Грейн просмотрел ее в полумраке: уолл-стритская газета, брошюрка с фондовыми индексами, бюллетень синагоги, в которой Грейн молился в Грозные дни,[54] письмо из какого-то благотворительного учреждения. «А кто мне будет писать?» — оправдался сам перед собой Грейн за эту скудную корреспонденцию. Он навострил уши и прислушался. Нет, Леи нет дома. Джека уж точно нет. Анита, возможно, у себя в комнате, но оттуда так или иначе не слышно ни шороха. Пахло газом, кухней, слишком жарким отоплением и тишиной дома, в котором все уже выросли. Грейн прошел мимо кухни, заглянул в столовую. На столе валялся еженедельник одной из радикальных левых организаций. Джек, наверное, приходил ночевать и тут присел, чтобы перекусить. Странно, но посреди зимы здесь жила муха. Она сидела на коробке с сахаром, погруженная в размышления, свойственные существам, которые уже отжили свое и должны умереть…

Кухонное окно выходило на юг. Из него были видны строения на Сентрал-Парк-Саут, небоскребы Рокфеллеровского центра, Эмпайр-стейт-билдинг. Вечер начинал укутываться туманом. Некоторые окна уже светились, и резкий электрический свет пробивался сквозь туман. Рычал одинокий самолет, похожий на гигантскую птицу. Бассейн лежал в обрамлении снега, как серебряное зеркало. В предвечерних сумерках Нью-Йорк выглядел тихим, далеким городом без людей, каким-то забытым селением на берегах ледяного моря, полностью погруженным в холодное оцепенение. Даже в рядах автомобилей, кативших по улицам, была какая-то механическая обнаженность. Они походили на игрушки, которые однажды завели, с тех пор они движутся автоматически. В открытую форточку вплывали волны холода.

Грейн смотрел и смотрел. Мысли не оформлялись словами. Разрушать семьи? Губить людей? Для этого его послали в этот мир? Он совсем замерз и закрыл форточку. Через какое-то время вернулся в коридор. Хотел включить свет, но передумал. Вдруг захотелось поговорить с кем-нибудь из семьи — словно для того, чтобы доказать самому себе, что он еще принадлежит этому месту; что он еще глава семьи…

Грейн постучал в дверь Аниты, но никто не ответил. Он толкнул дверь, и та открылась. Все в комнате было утренним, как будто Анита только что проснулась и встала. Кровать не застелена, на столе, на стульях, на полу валялись одежда, книги, журналы. Анита стояла посреди комнаты в измятой пижаме и стоптанных шлепанцах, высокая, тонкая, плоскогрудая. Темно-рыжие (как у бабушки) волосы растрепаны. Узкое лицо в веснушках. Глядя на нее, Грейн каждый раз удивлялся. Анита уродилась ни в него, ни в мать. У Грейна каждый раз появлялось одно и то же ощущение, будто ее внешность изменяется, как у опасно больной. Впалые щеки, острый нос, длинный подбородок, высокий лоб. Зеленые глаза смотрели на него со страхом животного, в нору которого ворвался хищник.

— О, отец! — воскликнула она по-английски.

— Почему ты не ответила, когда я постучал?

— Я ответила.

— Что это у тебя такой беспорядок?

Анита молчала.

— Где мать?

— В лавке, как всегда.

Отец и дочь уже долгое время пребывали в ссоре — наполовину. С тех пор как Анита покинула колледж, Грейн ее избегал. Правда, Джек тоже не приносил ему радости. Парень был крайне левым, можно сказать, коммунистом. Но он, по крайней мере, сам о себе заботился. Джек должен был скоро закончить обучение на инженера. Ему предлагали работу. Он гулял с девушками. Приходил домой и уходил из дома так, будто это была гостиница. Анита не училась, не искала работы, у нее не было подруг. Она обладала всеми недостатками одновременно: склонная к меланхолии эгоистка, нахалка, бунтарка, но чего она хотела? Против кого воевала? Она проводила целые дни в одиночестве, читала пустые романы, писала плохие стихи, которые редакции журналов ей неизменно возвращали. Она сидела в комнате, как в тюрьме. Лея жаловалась, что их дочь психически нездорова, и считала, что ее надо показать психиатру. Однако Грейн не верил психиатрам, а Анита не хотела, чтобы ей помогали. К девятнадцати годам эта девица была погружена в депрессию.

— Как обстоят дела с твоей работой? — спросил Грейн лишь бы что-нибудь сказать.

Анита сразу же ощетинилась:

— Никак.

— Почему никак?

— Они не ходят платить как следует.

Грейн насупился. С какой стати ей должны платить высокую зарплату? Какая у нее квалификация? Откуда у этого поколения берется убежденность, что им во всем должны уступать? Он ощущал потребность поругаться с ней, но сдержался. Сейчас не время затевать ссору.

— Ты совсем не выходишь из дома?

— Сегодня не выходила.

— А когда?

— Когда тепло…

Анита всегда отвечала так, что разговор приходилось сразу же заканчивать. Ее речи были краткими, резкими, колючими. Казалось, у нее одно желание: чтобы ее оставили в покое. Грейн взялся за ручку двери. Знает ли она, что он не приходил ночевать? Нет, наверное, нет.

В этом доме каждый шел своим путем. Аните хотелось уединяться. Она имела обыкновение произносить слова с мистическими нотками в голосе. Она уведомляла Грейна, что он, ее отец, съел ее долю счастья на этом свете… Слишком много брал для себя, и потому для нее, его дочери, осталось мало… Джек просто держался как чужой. С тех пор как Лея занялась антикварным бизнесом, она целыми днями сидела в лавке или ходила на распродажи. Помимо антиквариата она торговала мехами, которые богатые дамы продавали, проносив пару лет. То время, когда Лея была привязана к нему, рвалась быть с ним, давно прошло. Он отталкивал ее от себя до тех пор, пока она не пошла своим собственным путем. По-своему Лея оказывала ему сопротивление, пассивное сопротивление человека, который любит, но не получает ответной любви.

Никто здесь не жил по рутинному распорядку, но рутина все равно врывалась в дом. У негритянки, приходившей убираться, были ключи от квартиры. Лея оставляла ей плату в ящике комода. Еду негритянка брала из холодильника. Раз в неделю Лея звонила в супермаркет и заказывала продукты. Лифтер открывал рассыльному дверь и ставил в холодильник скоропортящиеся продукты: сливочное масло, сыр, молоко, мясо. Целую неделю Лея готовила только завтраки. Обедали и ужинали Грейн и Джек в ресторане. Анита же просто постилась целыми днями, обходясь одним яйцом, стаканом молока, бананом. Было время, когда по воскресеньям вся семья ходила в ресторан, но в последние годы Джек и Анита отверчивались от этих воскресных трапез.

Да, Грейн действительно не понимал Америки. При каждой возможности он повторял, что люди здесь мыслят иными категориями, чем в Европе, и что европейцев отделяет от местных уроженцев биологический барьер. Однако, несмотря на это, американский образ жизни все же вошел в его плоть и кровь…