Читаем без скачивания Замок Арголь - Жюльен Грак

Они разделись посреди надгробий.[84] Солнце брызнуло из тумана и озарило своими лучами эту сцену в тот самый момент, когда Гейде, в своей сияющей наготе, направилась к морю шагом более нервным и более мягким, чем шаг степной кобылицы. В мерцающем пейзаже, который создавали эти длинные влажные отражения, во всемогущей горизонтальности этих туманных берегов, плоских и гладких волн, скользящих лучей солнца она одна поражала взор неожиданным чудом своей вертикальности.[85] На изможденном солнцем песчаном берегу, откуда изгнана была всякая тень, она одна заставила бегать дивные отсветы. Казалось, что она шла по водам.[86] И в глазах Герминьена и Альбера, медленно скользивших по ее сильной, гладкой и загорелой спине, по тяжелой массе ее волос, в то время как грудь их вздымалась в унисон с чудно медлительным движением ее ног, она четко вырисовалась на диске восходящего солнца, бросившего к ее ногам ковер жидкого струящегося огня. Она подняла руки и без всякого усилия приняла на них всю тяжесть неба, словно живая кариатида. Казалось, что поток этой захватывающей и неведомой прелести, продлись он секундой долее, смог бы разорвать сосуды сердца, что колотилось в удушающем ритме. И она откинула голову назад, и плечи ее поднялись в хрупком и нежном движении, и холод пены, коснувшейся ее груди и живота, порывисто породил в ней такое невыносимое сладострастие, что губы ее сжались в судорожном движении — и внезапно, к удивлению зрителей, из этого чарующего силуэта исторглись беспорядочные и уязвимые движения женщины.

Герминьен, оставшись на берегу, в сердце своем сохранил грозовое видение. Он снова переживал ту минуту, когда солнце вышло из тумана и его слишком знойные стрелы мгновенно запечатлели Гейде в глубине его сердца — во всем ее трагическом порыве, когда, откинув голову и целиком отдав себя во власть слишком уж обостренного чувства — словно то было невольное признание, — позволила она вырваться из своего тела движению одержимости. Они помутились тогда, эти большие и влажные глаза; они разжались, эти руки, каждый палец которых, медленно теряя свою напряженность, полностью выражал собой добровольный отказ от какой бы то ни было защиты; эти зубы, все как один, вызывающе сверкнули на солнце; эти губы открылись, как рана, которую более уже невозможно было сокрыть,[87] — все ее тело дрожало в своей плотной густоте, и пальцы ног оттопырились, словно все нервы ее тела напряглись тогда, чтобы разорваться, подобно снасти разрушенного неведомым ветром корабля.

Втроем они плыли в открытое море. Лежа на глади воды, они видели, как с горизонта накатывается на них мерный груз волн, и в опьяняющем головокружении им представлялось, что груз этот весь целиком падает им на плечи и вот-вот готов их раздавить, прежде чем он превратится под ними в молчаливый и сладостный поток, лениво и с ощущением удивительной легкости поднимающий их на своей текучей спине. Иногда гребень волны отбрасывал внезапную тень на лицо Гейде, но вслед за тем миру вновь открывалось соленое мерцание ее омытых водою щек. Им казалось, что мускулы их понемногу стали причастны расслабляющей власти несшей их стихии: казалось, что плоть их теряла свою плотность и, посредством темного и неясного осмоса превратилась в текучие сети, которые тесно охватывали их. Они чувствовали, как рождались в них чистота и свобода, которым не было равных, — все трое улыбались улыбкой, неведомой людям, смело встречая неисчислимый горизонт. Они направлялись в открытое море, и им казалось, что столько волн уже прокатилось под ними, сколько они преодолели этих внезапных и утомительных гребней, за которыми вновь открывался палящий зной равнин, отданных на откуп одному лишь солнцу; что земля позади них должна была и вовсе исчезнуть из вида, оставив их, посреди волн, на произвол того ни с чем не сравнимого движения, на которое они вдохновляли друг друга волнующими вскриками. И Альбер понял тогда, что вода действительно текла под ними с невероятной скоростью и должна была вскоре выйти из этих грустных берегов, а между тем он продолжал со своими спутниками плавание, очарованный характер которого становился все более и более очевидным. Они по-прежнему двигались вперед, и скорость их, как казалось им самим, увеличивалась беспрестанно. Выражение оскорбительного вызова появилось в их глазах, которое лишь усиливалось от продолжения этого не имевшего цели пробега. Еще несколько минут, и, вместе с осознанием всей длины уже пройденного ими пути, в душу их вкралась леденящая мысль. В один и тот же момент всем троим показалось, что теперь они не осмелятся более ни обернуться, ни посмотреть в сторону земли, — род заклинания связал в одном взгляде их души и тела.

У каждого из них можно было увидеть в глазах этот смертельный вызов, — чувство, что остальные двое увлекают его всем усилием своих тел, всей своей волей — в открытое море — вперед — в неведомые пространства — в бездну, из которой нет уже более возврата, — и что ни одного из них не обмануло коварство этого внезапного согласия их воль и судеб. Отступать было уже невозможно. Они плыли теперь все трое с ритмическим грудным посвистыванием, и свежий воздух с вдохновенным холодом смерти проникал в их усталые легкие. Они долго смотрели друг на друга. Они не могли отвести друг от друга глаз, в то время как ум их трезво оценивал то невозвратное пространство, что они уже преодолели. И, в сладострастном порыве, каждый узнавал на лице другого неоспоримые знаки, отблеск убеждения, которое с каждым мгновением становилось все более полным — что теперь, и это точно, у них уже не будет силы вернуться назад. И в священном энтузиазме они продолжали погружаться в морские валы, и каждый новый метр, завоеванный в восторге абсолютного открытия, ценой их общей смерти, которая с каждым мгновением становилась все очевиднее, удваивал их непостижимое блаженство. И, по ту сторону ненависти и любви, им казалось, что все трое, скользя теперь уже с бешеной энергией над безднами, превращаются в единое и более обширное тело,[88] явленное им при свете сверхчеловеческой надежды, с убедительным умиротворением слезы, проникшей в их залитые кровью и солью глаза. Сердца их яростно бились в груди, и сам предел их сил был теперь уже совсем близок — они знали, что ни один из них не разомкнет уста, чтобы предложить вернуться назад, — глаза их горели диким светом. Теперь, по ту сторону жизни и смерти, они впервые посмотрели друг на друга, и сомкнуты были их губы — и в изматывающем наслаждении каждый из них узрел в прозрачных глазах другого сумерки сердец — словно в электрической ласке соприкоснулись их души. И им показалось, что смерть должна была настичь их не тогда, когда волнующиеся бездны под ними потребуют свою добычу, но когда их наведенные друг на друга зрачки — более жестокие, чем Архимедовы зеркала,[89] — истребят их в слиянии всепожирающего причастия.

Внезапно голова Гейде ушла под воду, и всякое движение уничтожилось в ней. И тогда Герминьен, резко содрогнувшись, воспрял, и странный крик исторгнулся из его груди. Они погрузились в текучий полумрак. Белые видения проплывали у них перед глазами, стоило только какой-либо части тела появиться в этом мраке и медленно пошевелиться в недрах непроницаемого зеленого пространства, в котором они представлялись словно смазанными клейким веществом. Неожиданно глаза их в этом подводном поиске различили друг друга, и им показалось, что они коснулись друг друга, и они закрыли глаза с ощущением невыносимой опасности, словно перед самим ликом бездны, притягательным и отвратительным, леденяще — головокружительным. В этом блуждающем поиске, когда им казалось, что руки их орудуют невидимыми ножами, нечто, похожее на твердую, как камень, грудь, скользнуло в ладонь Герминьена, затем появилась рука, которую он схватил с отчаянной силой, и когда, уже на поверхности, словно вынырнув из глубины удушающего, обступившего его страха, он открыл глаза, все трое вновь обрели друг друга. Солнце ослепило их, как металлическая лава. Вдалеке желтая линия, узкая и почти нереальная, обозначала границы той стихии, от которой, как им казалось, они полностью отреклись. Очарование разрушилось. Они почувствовали его зов, он прозвучал в них, как звук набата, дойдя до глубины их мускулов и мозга. Тревога сдавила им виски, сделала дряблыми их руки, они плыли к этой земле всей своей напряженной волей, и им казалось теперь, что они более никогда не смогут достичь ее: усилие их рук, отделялось от них в воде, как след ненужного весла. Луч солнца сверкнул, и вся бухта ожила в меланхолическом торжестве, которое показалось последней насмешкой природы при виде их конца, теперь уже неминуемого. Кровь прорезала их мозг невыносимыми вспышками молний. Но в последний момент песок заскользил под их ногами; и, скрестив руки, полные смертельной усталости, они рухнули всем своим весом на мокрый песчаный берег, следя взором за умиротворяющим движением облаков в небе и ощущая всеми своими, теперь уже обретшими опору, членами спокойные радости земли. Ветер ласкал их лица и покидал их, как насекомое покидает цветок, и они удивлялись упорядоченному движению облаков, проворству травы, вдохновенному гулу волн и таинству дыхания, которое посетило их, как спасительный и незнакомый гость. Колеблющаяся искра жизни пробуждала все более и более глубокие зоны их плоти, и, мало-помалу, из массы густого и холодного воздуха, облаков и пронизывающей сырости песка, они вновь родились и отделились, словно статуя из глыбы мрамора. Они набухли, как в утро мира, от пылающей жары солнца, они зашевелились на песке, и, поднявшись наконец во весь рост на песчаную почву берега, удивились тому, что каждый из них вмиг вновь обрел свою особенную стать и что жизнь, вернувшаяся к ним в своей индивидуальной скудости, так быстро протянула им одежду и стыдливую оболочку неизбежной личностности. И тем не менее даже и сейчас они все еще не осмеливались ничего сказать: была ли она утрачена, утоплена в ненасытных волнах, порочная тайна их сердец?[90]