Читаем без скачивания Прохладой дышит вечер - Ингрид Нолль

Но вот наконец-то заскрипел ключ в замке. Я сорвалась с места, кинулась опрометью наружу и в смятении упала на руки растерянному Хуго. Говорить я не могла, ему пришлось приводить меня в чувство, похлопывая по спине. Он страшно устал, продрог до костей, и его тянуло в теплую кухню.

— Нельзя, там Бернхард! — выдохнула я заикаясь.

Хуго посмотрел не меня как на ненормальную, потрогал холодной ладонью мой лоб, покрытый испариной, и решительно распахнул кухонную дверь. Вонь тут же ударила ему в ноздри.

— Тебя что, вырвало?.. — начал было он и тут заметил нечто накрытое попоной.

Я стала сбивчиво, захлебываясь и заикаясь, рассказывать ему, что произошло.

Хуго меня едва слушал, подошел к лежащему, наклонился и потрогал теперь его лоб.

— Что случилось-то? Давай по порядку, — сказал он, и я повторила свой рассказ.

Хуго осторожно накрыл попоной голову Бернхарда.

— Он мертв, — проговорил он.

У меня началась истерика. Хуго зажимал мне рот рукой:

— Детей разбудишь! Но и это не помогало.

— Я его убила! — голосила я.

Слава Богу, Хуго хоть как-то держал себя в руках. Он налил мне из бутылки и заставил выпить.

— Неужели он один… почти всю бутылку моего виски… Ну ладно, все равно. Я пошел за врачом, — сказал он. — Бернхард, скорее всего, скончался от заворота кишок. Надо было ему чаю налить и манной каши сварить…

— Это я его угробила! — выла я.

Ни у одного из наших соседей не было, конечно, никакого телефона. Оставалось только ехать на велосипеде, чуть ли не час, до американской гостиницы, откуда можно было позвонить врачу. И все-таки Хуго решительно стал натягивать на себя прорезиненный плащ.

— Не смей! — закричала я. — Меня упрячут в тюрьму! А что тогда будет с детьми?

Хуго снова осмотрел рану Бернхарда.

— Дети его видели? — спросил он.

Я помотала головой отрицательно и отошла к окну. Шел снег.

— Хуго, пожалуйста, — умоляла я, — если ты меня любишь, убери его куда-нибудь отсюда…

Он взглянул на меня как на сумасшедшую:

— Да ты что? Ты как это себе представляешь?

— Ну, положи его в тележку и отвези на какие-нибудь развалины…

Хуго уже не сомневался, что я помешалась, и твердо решил ехать за врачом и полицией. «Отрапортовать», как он стал выражаться после долгих лет войны.

Что же с нами будет? Хуго, конечно, понимал, что из-за этой скверной истории Ида узнает о нашей с ним связи. С другой стороны, любой врач, взглянув на Бернхарда, подтвердил бы сразу, что тот умер от истощения.

— Ну конечно! А рана на голове, а кровь? Он же голый, пьяный и весь в блевотине! — запротестовала я. — Даже слепой поймет, что тут было. Подумают, что он тебя тут нашел, в своем гнездышке, а ты его в драке и завалил. Кто поверит, что ты должен был защищаться, если на тебе ни царапины, а он от порыва ветра на ногах не устоял бы?

Хуго курил уже десятую сигарету. Вдруг он заявил:

— У меня в голове каша, все перемешалось и шумит, как на мельнице. Я пойду спать, все равно ничего не соображаю. Кажется, я грипп подхватил. Утром решим.

Представив себе, как Хуго уже преспокойно спит наверху, а я дрожу тут на кухне рядом с голым смердящим Бернхардом, я снова разрыдалась. И тут Хуго сдался. Он завернул тело в свой плащ и отнес в подвал. А мне предоставил отмывать пол на кухне. Я распахнула настежь все окна и, не размышляя ни секунды, швырнула в тлеющую печь валявшиеся вокруг обноски мужа. Они вспыхнули, задымили и сгорели. Когда Хуго вернулся из подвала, под столом валялись только ботинки.

— Пошли спать, — скомандовал он, — иначе утром оба будем никакие.

Измученный Хуго и правда тут же уснул, а я, прижавшись к нему всем телом, все тряслась от ужаса. Бернхард отец моих детей, а я с ним так поступила! Хуго сначала, до того как переселился в мою супружескую двуспальную кровать, спал на софе в гостиной, как будто только снимал у меня комнату. Он рано уходил и поздно возвращался, так что долгое время я могла не бояться, что мои дети увидят нас в одной постели. Но скоро это стало неизбежно. Вероника часто прибегала к нам посреди ночи с плачем. После того как мы пережили бомбежку в бомбоубежище, ей часто снились кошмары. А Ульрих обычно возникал возле нашего ложа по утрам.

— Дядя Хуго теперь наш папа? — спросил он меня однажды.

Хуго любил моих детей и, устроясь на нашей большой кровати, рассказывал им сказки. Мы грелись все вместе под четырьмя одеялами, пили какао и хрустели американскими крекерами. Какое это было счастье! Наверное, любовь Вероники к Новому Свету началась именно с американских конфет и жвачек — нашего вкусного спасения. Вот было бы чудесно, если бы к этой семейной идиллии прибавился еще, как говорится, и рост благосостояния. Пока Бернхард не заявился, я рисовала себе безоблачное будущее: Хуго разведется с Идой, и у меня появится наконец мужчина, который действительно мне подходит, и любящий отец для моих детей. Он снова станет продавать книжки, откроет книжный магазинчик, и так потихоньку мы будем богатеть… А теперь там в подвале лежал Бернхард, и мечты мои приказали долго жить.

— Ну нет, — шептала я тихо, чтобы не разбудить Хуго, — его же никто не видел. Он и не возвращался вовсе.

На рассвете я поднялась, вычистила золу из печки и развела огонь. Под столом я нашла не замеченные вчера кальсоны и куртку Бернхарда и кинула их в печь. А куда девать ботинки? Дети их видеть не должны. Я отнесла ботинки в подвал и поставила рядом с трупом, завернутым в прорезиненный плащ Хуго.

Наконец мы с детьми сели завтракать. Ульрих и Вероника недавно пошли в первый класс. Школы тогда понемногу снова стали работать, хотя и не регулярно. Ученики ходили на занятия с книгами, завернутыми в газету.

Вероника опоздала в школу на один год, но тогда дети многих беженцев учились в школе либо с большим опозданием, либо после долгого перерыва. Я всегда провожала детей в школу, переводила их через большой перекресток. Машин тогда было немного, но у старых грузовиков тормоза часто были неисправные, а шины изношены.

Когда я вернулась и снова оказалась на кухне, сверху, протирая глаза, спустился Хуго. Он был хмур и, вопреки своему обыкновению, даже не поцеловал меня.

— Давай оденем Бернхарда и положим на софу. А врачу потом скажем, что нашли его здесь мертвым сегодня утром. Где его одежда?

Я кивнула на печку и расплакалась прежде, чем он успел меня отругать.

— А документы у него были? — спросил Хуго с тревогой.

Щипцами он выловил из пламени обуглившуюся куртку. В кармане действительно лежало что-то похожее на сложенную бумагу, но ее было уже не спасти.

Хуго даже ругать меня не стал. Дело сделано, чего ж теперь? Другой одежды Бернхарда в доме не осталось: сам же Хуго сменял ее всю на яйца и картошку, поскольку ему она была не впору.

— Его точно никто не видел? — спросил он.

Я сочла его вопрос добрым знаком (хотя, конечно, как я могла знать наверняка?) и энергично замотала головой.

— Тьма была непроглядная и дождь хлестал, — отвечала я.

Хуго надолго задумался.

— Неси мне сюда все сигареты, — велел он, — я попробую…

Я взглянула на него вопросительно.

— Прораб у нас на стройке — заядлый курильщик. Попытаюсь обменять у него на кирпичи.

Я не понимала хорошенько, зачем Хуго понадобились кирпичи, но без единого слова принесла ему еще не распечатанные сигареты, продукты и кофе и достала из шкафа рюкзак.

— Не надо, — сказал Хуго, — лучше тележку возьму. Он завернул сигареты в газету и стал искать свой прорезиненный плащ.

— Ах, ну да, конечно, — вспомнил он и поехал на стройку в одном свитере.

Вечером, кашляя, он вернулся домой.

— Сказался у американцев больным.

Дети рисовали за столом и в подробности при них Хуго входить не стал. Позже он отнес в подвал мешок цемента и кирпичи.

— Завтра еще принесу, — пообещал он.

Когда Ульрих и Вероника уснули, мы спустились в подвал. Хуго указал на угол в домовой прачечной: туда он замурует Бернхарда. Я предложила чулан для угля.

— Нет, — не согласился Хуго, — только в прачечной: там одна стенка разобрана с тех пор, как я расширял камин. Там незаметно будет.

Гениальность его плана я оценила сорок лет спустя, когда в бывшем угольном чулане устанавливали газовый калорифер для отопления дома.

Хуго работал две ночи подряд. Когда шахта была высотой ему уже по грудь, он поставил внутрь, в узкий проем, негнущегося, как палка, Бернхарда. Тощий покойник идеально вписался в пространство между трубами. Хуго не стал снимать с него свой плащ, как-то совестно ему было, и тот стал погребальным саваном, укутавшим печальные останки. На третий день Хуго положил туда же ботинки и замуровал стену.

Мое облегчение и благодарность не знали границ, но вот Хуго ко мне переменился. Он стал угрюмым, неразговорчивым, курил одну сигарету за другой и добровольно отработал у американцев две ночные смены подряд, хотя ему необходимо было отдохнуть. Меня тоже мучила совесть, и из-за детей, и из-за Хуго. Некогда этот человек не мог даже косулю зарезать, а я заставила его совершить такое. Война, конечно, Хуго несколько изменила, он, как бы это сказать, огрубел немножко.