Читаем без скачивания Четыре брода - Михаил Стельмах

— Так махнем?

— Как пить дать. А сейчас я на речку — вдруг какую-нибудь поживу подкинет.

Как-то Стаху повезло — в вершу попалось несколько славных линьков. Он вытряхнул рыбу в торбу и подался к Магазаннику: тот тайком и только «надежным», что умеют держать язык за зубами, продавал зерно и печеный хлеб. За пуд ржи или пшеницы брал по двести пятьдесят рублей, а за фунт хлеба — шесть.

Хата лесника была заперта изнутри. Стах постучал раз, другой. Кто-то осторожно вышел в сени и столь же осторожно спросил:

— Кто там?

— Это я, Степочка. — Стах узнал Семеново чадо.

— Что надобно?

— Хлеба купить.

— Где у нас тот хлеб? — будто удивился Степочка. — Вы слыхали звон, да не знаете, где он.

— Так люди же говорили…

— Чего только не наболтают. А теперь будьте здоровы.

— Пусти его, — отозвался откуда-то из недр дома сам Магазанник.

Степочка загромыхал деревянным засовом, зазвенел цепью, звякнул крюком, просунул в двери нечесаную голову и придирчиво осмотрел пришедшего цепким, оценивающим взглядом.

— Заходите, коль пришли, — и снова захлопотал с засовами.

— Вот и примак Оксанин прибился к нам, — насмешливо встретил Стаха лесник.

Он сидел за большим дубовым столом, на нем исходил паром свежеиспеченный хлеб, стояли весы и миска с водой. К столу сиротливо жались две согнутые женские фигуры. Женщины были так измождены, что казалось, дунь ветер — и они свалятся.

Магазанник смочил нож водой, ловко раскроил пополам буханку, бросил дымящуюся половину на весы.

— Пятнадцать рубликов, точно, как в аптеке!

Одна из женщин, вздохнув, вынула из-за пазухи завязанные в платок деньги. Магазанник тем временем бесстыдно засматривал в вырез ее сорочки. Молодица взяла хлеб, понюхала, отщипнула корочку.

— Вкусно? — спросил лесник.

— И не разберу, уже отвыкла, — слезы заблестели в запавших глазах молодицы.

— А вот это уже лишнее, — наставительно произнес Семен. — Не за горами зелень всякая, а там и новый хлеб. Пшеничка да жито так славно перезимовали!

Молодица вытерла слезы.

— Хоть бы дожить, хоть бы дожить…

— Ну что, примак, как живешь-можешь? — и вперил пытливый взгляд в Стаха. — Слыхал, из воловьих шкур холодец варил?

— Было дело.

От удивления Магазанник вышел из-за стола. Низкорослый, сытый, он походил сейчас на осеннего барсука.

— И что, Оксана ела?

Стаха передернуло. Едва сдерживая себя, он опустил глаза, чтобы лесник не увидел ненависти в них. А тот продолжал упиваться своей властью.

— Что ж ты молчишь? — не унимался лесник. — Оксана хоть попробовала твое варево?

— А вам какое дело? — не стерпел Стах.

— Ишь ты, какой занозливый! Можешь не говорить, сам знаю. И здесь норов свой показала. Ну, а ко мне с чем пожаловал?

— Рыбку принес на обмен, линьков.

— А ну, покажь! — оживился Магазанник. Он запустил обе руки в торбу. Но вдруг какая-то потаенная мысль промелькнула у него на лице, и оно стало выражать еще большее злорадство. — Нет, Стах, рыбки у тебя не возьму.

— Да вы поглядите, какая рыба, живая еще, бьется…

Магазанник помолчал, подыскивая слова для ответа.

— Знаешь, как люди говорят: грушка — минушка, сливка — слюнка, рыба — вода, хлеб — всему голова. Нынче нет мне расчету хлеб задарма на воду переводить. Были б у тебя денежки, тогда другое дело, бери сколько душа просит. Видишь, какой хлебушек свеженький да ноздреватый — ни закала, ни остюков.

— Вот кому бы лавочником при старом режиме быть, — озлился Стах и пошел прочь из хаты.

— Я тебе припомню этого лавочника! А болтнешь лишнее, так и Оксаны не увидишь! — зашипел Магазанник; стоявший на страже Степочка заиграл всеми мускулами и на рысях запахнул за Стахом двери, привычно загромыхав запорами.

Слабость и щемящие весенние запахи леса дурманили Стаха. Поблизости из чащи донеслось знакомое: кап-кап-кап. Стах сделал несколько шагов. Перед ним из надсеченных стволов берез стекал в ведерки первый, еще мутный сок. Когда-то его мать заправляла березовый сок сушеными яблоками. Он настаивался, набирал крепости и становился лакомством для детворы! Где детские эти годы и где могила матери?..

У него самого мог уже быть ребенок, если б не лихой нынешний год. Хоть бы уберечь Оксану с детьми! Руки свои отдал бы за хлеб, да кому они сейчас нужны, его руки…

«Кап-кап-кап», — внятно выговаривал сок, отсчитывая бегущие минуты, и так настойчиво возвращал к прежним годам, когда мать старалась собрать то на сорочечку ему, то на сапожки, что от сознания своей беспомощности хотелось застонать…

Стах утолил жажду живительным соком, до дна испил горькую чашу воспоминаний и побрел между деревьев куда глаза глядят.

Закатывалось солнце. Для кого-то до завтра. Для кого-то навсегда.

Уже в мглистых сумерках Стах добрел до опушки, обрывающейся у перекрестка по-весеннему влажных дорог.

Где-то невдалеке зарокотали машины. Они шли вдоль самой опушки, а с того места, где он стоял, повернут, должно быть, в лес. Что же они везут? И вдруг в ноздрях защекотало не от едкого запаха бензина, не от разгоряченного дыхания моторов, а от кружащего голову пахучего зерна. Через минуту Стах уже безошибочно определил — везут ячмень. И не удивился, когда на показавшихся машинах разглядел туго набитые мешки. На перекрестке грузовики, сворачивая в лес, замедлили ход. Отчаянная мысль обожгла воспаленный мозг. Раз нельзя иначе, пусть будет так.

Пусть будет так… Пусть будет так…

Он неслышно добрался до обочины, приник к росшему у самой опушки столетнему дубу, слился с ним воедино. На повороте появилась еще одна машина и также сбавила скорость. Уже не размышляя, Стах в одно мгновение подкрался к ней, вцепился в борт и забрался на мешки. На него пахнуло крепким духом ячменя. Справившись с первым страхом, приноровившись к движению, Стах развязал мешок, наклонил его к своей торбе, и в нее посыпалось зерно, покрывая непроданных линей.

Свершилось непоправимое. Впервые в жизни совершал он кражу, перед ним разверзлась безысходность. Если бы Магазанник купил рыбу, этого бы не случилось. Этого бы не случилось. Этого бы не случилось… Мысль, словно стреноженный конь, билась и билась на одном месте, а ведь надо еще завязать мешок, чтобы не просыпалось зерно. Надо еще спрыгнуть с машины.

Он отобрал ячменя так мало, что никто и не заметит. Никто и не заметит… Никто и не заметит…

Сначала надо было выбросить торбу, а потом выбраться самому. Стах побоялся, что в темноте не найдет ее, и, крепко прижав свое сокровище, соскочил на обочину. Соскочил неловко, упал, ударился лицом о корни и почувствовал, что пошла кровь. Стах бессознательно притиснул к ранке край мешковины, а потом испугался: ведь кровь может просочиться внутрь. «Это ж кровь перейдет на зерно», — снова забилась мысль…

Уставший, с окровавленной щекой, Стах кое-как добрался до своего нового дома. Положив зерно на завалинку, набрал из колодца воды, пообмылся, вытерся полой пиджака и неслышно толкнул двери. Но Оксана услышала, бросилась навстречу и, будто предчувствуя беду, с болью спросила:

— Стах, ты?

— Я, Оксана…

— Где так долго пропадал?

— Замешкался малость.

Она нашарила спички, зажгла свет и ахнула:

— Что с тобой? Откуда кровь?

— Не бойся, обойдется.

— Кто это тебя?

— Упал я. Дай мне какую-нибудь тряпицу.

Оксана подумала, что ему надо вытереть лицо, и подала полотенце. Стах разложил его на полу, принес торбу, распорол ее там, где темнело, и ответил на немой вопрос жены:

— Тут кровь… я выберу зерно, чтоб детям не попало, и посею на огороде.

— Ой, Стах, пропали мы, пропали!

Оксана обхватила руками плечи и вся сжалась в комочек. Больше она ни о чем не спрашивала.

Зерно с запекшейся на нем кровью Стах посеял уже при луне, но впервые в жизни он не испытал привычной радости сеятеля. Застыв у свежей грядки, он не знал, что делать: идти ли в хату или переждать ночь на завалинке? Не знать бы никому таких ночей!..

А утром со стороны татарского брода к ним поднялись милиционер Гривко и Магазанник. Широко, по-хозяйски расставив ноги, лесник зловеще встал в дверях, устремил свои злые щелки на окаменевшую Оксану.

— Признавайся во всем! Не отнекивайся! Я сам видел, как вчера твой на машину залез. Нечего сказать, хорошего себе примака взяла!

В углу, чуя несчастье, заплакали дети. Милиционер Гривко, которого еще с гражданской как огня боялись бандиты всей округи, поглядев на детей, изменился в лице. В это время навестить свою двоюродную сестру зашел Данило, да так и замер на пороге.

— Сознавайся, сознавайся, меньше будет спрос. Бандит твой ничего не скажет! — наседал Магазанник.

У Стаха вся кровь отхлынула от лица, резче обозначились оспинки.