Читаем без скачивания Русская цивилизация, сочиненная г. Жеребцовым - Николай Добролюбов

Самое лучшее доказательство того, что общество обращается теперь к православию и народности, представляет «m-r le chambellan» [7] Муравьев{34}, который есть в одно и то же время превосходный писатель, искренний и благочестивый христианин и светский человек. Одаренный природным красноречием и проникнутый истинами, которые он исповедует, он не боится возвещать и защищать их в многолюдных собраниях, им посещаемых, и пред многочисленными посетителями его собственного салона. Истины, им исповедуемые и развиваемые, оспариваются слушателями, но наконец проникают в их убеждения. Эти новые адепты сами потом следуют примеру шамбеляна Муравьева, и таким образом религиозные идеи распространяются в обществе единственно силою своей истинности. Это, как видите, повторение философических французских салонов XVIII века, только в другом духе: там разрушали, а здесь созидают. Честь же и слава этому доброму христианину! Семена, посеянные в обществе его словом, уже принесли и еще принесут «благотворные плоды для нашего любезного отечества» (том II, стр. 521).

Выпискою из сочинения г. Жеребцова этого знаменательного явления можно и заключить изложение системы, принятой автором во взгляде на русскую историю. Прибавлять к нему, кажется, нечего: он говорит сам за себя. Мы старались в нашем изложении как можно ближе держаться подлинных слов автора, стараясь только удалять его частные фактические ошибки и противоречия. Делать замечания на отдельные мысли автора мм не станем, потому что иначе мы обнаружили бы недоверие к здравому смыслу читателей. Но мы не можем удержаться, чтобы не высказать своего глубокого сожаления о главной тенденции автора, которой действительно нельзя не назвать жалкою. Согласно со многими из славянофилов г. Жеребцов полагает, что русский народ находился на пути к прогрессу и уже стоял на высокой степени совершенства нравственного и умственного, когда Петр внезапно изменил направление русской цивилизации и произвел на целое столетие застой и даже отступление назад в развитии истинно народном. Утверждая это, г. Жеребцов вовсе не думает унижать народ русский; напротив – он во всей книге, отстаивая народность, силится превознести все русское. А между тем какое унизительное понятие о целом народе сообщает он читателю, который вздумал бы поверить всему, что говорит он о реформе Петра. Ведь, конечно, между читателями г. Жеребцова весьма немного найдется таких, которые бы не знали, что история народов зависит в своем ходе от некоторых законов, более общих, нежели произвол отдельных личностей. Зная это, всякий, кому может попасться в руки книга г. Жеребцова, думает, конечно, и о реформе Петра как о явлении совершенно законном и естественном, вызванном исторической необходимостью, обусловленном самим предшествующим развитием древней Руси. Но что должен читатель подумать о русском народе и о всей русской истории, если он поверит г. Жеребцову, что Русь изменила своей народности и мгновенно приняла новые начала цивилизации, уступая произволу одного человека? Никогда ни один народ, ни в древней, ни в новой истории, не делал таких внезапных отречений от своей народности вследствие воли одной личности. Что же за народ эти русские, так бестолково податливые? И что это за развитие древней Руси, успевшее довести народ до такой эластичности? Человека, меняющего свои воззрения из угождения первому требованию первого ловкого мужчины, не имеющим никаких убеждений. Женщину, уступающую первому требованию первого ловкого мужчины, мы называем дамою легкого поведения. Если так судим мы об отдельных личностях, то что же сказать о целом народе? Г-н Жеребцов замечает, что народ и не принял реформы Петра, а приняло только высшее общество. Но в таком случае что же это было за общество? Значит, оно было хуже народа; отчего же оно было высшее, отчего управляло народом? Стало быть, в древней Руси были совершенно ненормальные отношения между классами общества: худшее стояло на высоте, а лучшее попиралось ногами? В таком случае где же то совершенство, та гармония общественного развития, которою славянофилы так восхищаются в допетровской Руси? И если действительно народ был так проникнут своими началами, которые ему славянофилы навязывают, то как мог он терпеть уклонение высшего общества от этих начал? Г-н Жеребцов объясняет это тем, что все предшествующее время развивало в народе доверие к высшим. Но, значит, это доверие было слепо и неразумно, когда оно могло довести народ до того, что он смотрел равнодушно на уклонение от самых коренных начал своей народности. И зачем же в таком случае сам г. Жеребцов объясняет падение Лжедимитрия тем, что он не уважал русской народности, не соблюдал постов, не ходил в баню и пр.? Разве Петр менее нарушал русскую народность, по мнению г. Жеребцова с славянофилами? Или пресловутое доверие их явилось в народе только в промежуток времени между самозванцами и Петром? Как вся история-то идет у г. Жеребцова по щучьему велению! Но Петр, говорят, был царь законный, а Лжедимитрий – сомнительный. Однако же и против Петра были бунты и покушения на его жизнь. Да Петр и делал не то, что Лжедимитрий… Говорят, что преобразования Петра не касались непосредственно народа, захватили только высшее общество. Но изменение администрации простиралось и на народ; переложение податей с сохи на душу, рекрутская повинность – прямо относились к народной массе. Мало того – г. Жеребцов приписывает Петру самое установление крепостного права; кого же это касалось, как не народа? И будто все это могло совершиться внезапно, ex abrupto, по выражению г. Жеребцова, без всяких отношений к предыдущему развитию России? Нет, это было бы уж слишком нелепо. Признавая реформы Петра произвольными, сделанными наперекор естественному ходу исторического развития Руси, г. Жеребцов с братиею невольно обнаруживают презрение к русскому народу, неверие в его внутренние силы. Это презрение, находящееся в основе исторических взглядов г. Жеребцова, не прикроют реторические фразы о величии и славе России, обильно рассыпанные во всем «Опыте». История русского развития, представленная г. Жеребцовым так, как мы изложили выше, произведет на каждого образованного читателя такое впечатление, что ему

Захочется сказать великому народу;«Ты жалкий и пустой народ!»{35}

К счастию, положения г. Жеребцова совершенно ложны, с начала до конца, и едва ли могут ввести в заблуждение читателя, имеющего хоть какое-нибудь понятие о естественном ходе истории. Только крайнее невежество может считать реформы Петра случайным следствием прихотливого произвола этого человека. Человек мыслящий не может не видеть в них естественного последствия предыдущей истории России. Если они были приняты народом без прекословия и рассуждения, даже со всеми несовершенствами, какие в них были, – так и это опять обусловливалось характером исторического развития Руси до Петра. Развитие это было так скудно и слабо, начала, приводящие в восторг г. Жеребцова, так мало проникли в сознание масс, что народу ничего не стоило принять новое направление, имевшее то преимущество пред старым, что заключало в себе зародыш жизни и движения, а не застоя и смерти. Все это должно быть известно всякому мало-мальски образованному человеку, и удивительно, что г. Жеребцов не знает этого или не хочет знать и предполагает, что пышными фразами можно читателям отвести глаза от таких ясных и простых вещей.

Из основного противоречия, указанного нами во взгляде г. Жеребцова, очевидно уже, что он, несмотря на объявление себя ревностным патриотом и защитником народности, вовсе не думал о народе русском, сочиняя свои воззрения. Народ для него, как видно, дело неважное; он не боится унизить и оклеветать народ своими оригинальными соображениями. Главное дело для него состоит в том, чтобы отстоять начала, которыми определялось развитие древней Руси. Но чем же милы ему эти начала? Что сделал ему Запад, и отчего он с таким суеверным благоговением обращается к Востоку? Да и действительно ли начала народности, хотя и ложно понятой, заставляют г. Жеребцова порицать, и уничтожать все послепетровское развитие Руси до последнего тридцатилетия, ознаменованного возвратом к народности и православию? Судя по всему характеру труда г. Жеребцова, мы думаем, что нет. Мы готовы представить на это несколько доказательств из книги г, Жеребцова.

Во всем своем труде он беспрестанно уклоняется от мысли, которую принял в основание своих взглядов. Половина страниц всей книги написана так только, для того чтобы что-нибудь написать и чтобы книга вышла потолще. В очерке древней истории повторяются сказки о походе Олега и мести Ольги да выдумки «Степенной книги»{36}. В очерках литературы, науки, законодательства, администрации – перечисляются заглавия книг, названия разных властей и должностей, главы судебников и т. п., без всякой даже попытки заглянуть в самую жизнь народа, с которым имели дело эти власти, книги и судебники. Да и самые перечисления делаются крайне забавно, обнаруживая полное невнимание автора к тому делу, за которое он взялся. Например, он говорит о путешествиях русских ко святым местам и, чтобы дать понятие о богатстве этой отрасли русской литературы в период от свержения монгольского ига до Петра (1480–1689), перечисляет путешествия, которых описания сохранились. Чтобы показать, как нелепо и наобум составлено это перечисление, не нужно никаких замечаний: мы приведем его, только поставивши в скобках годы путешествий, поставленных рядом у г. Жеребцова. «Путешествия по святым местам: Трифона Коробейникова (1583), Василия Гагары (1634), Ионы (1651), Арсения Лелунского (никогда такого не бывало), Антония архиепископа (1200), монаха Льва (мы не знаем такого), Стефана Новгородца (1350), диакона Игнатия» (1389) (том I, стр. 449). Каковы сведения автора о характеризуемой им эпохе? Конец XII века он прихватывает для характеристики периода послемонгольского. Не говорим уж о том, что за важное значение имеют имена этих путешественников для уразумения хода и характера русской цивилизации. Г-н Жеребцов постоянно вращается в кругу подобных мелочей, особенно в новой истории Руси. Тут он упоминает и о том, что г. Феофил Толстой сочинил несколько прелестных романсов (том II, стр. 393); и о том, что Наполеон III дал орден Айвазовскому (стр. 372);{37} и о том, что г. Лакиер сочинил книгу о геральдике (стр. 322);{38} и о том, что в губернском правлении (в переводе г. Жеребцова: la regence du gouwernement) три советника и один асессор; и о том, что апрельская книжка «Отечественных записок» (у г. Жеребцова le Contemporain [8]) очень толста и т. д. Само собою разумеется, что даже и эти мелкие сведения перепутаны и искажены в книге, как видно даже из указанных нами примеров[9]. И между тем автор излагает подобные факты даже не мимоходом, не кратко, а очень обстоятельно, не отделяя их от вещей действительно важных. Странно, например, в истории цивилизации встретить подобный рассказ об улучшении конских пород. Факт этот, конечно, имеет важное значение в своем месте; но для чего же вносить его в историю цивилизации? А между тем г. Жеребцов вот с какою обстоятельностью рассказывает о нем на стр. 187-й II тома своей книги: