Читаем без скачивания Мама на выданье - Джеки Даррелл

Я направился в бар, чтобы пропустить стаканчик перед обедом. Там было почти пусто, только бывший старпом сидел у стойки, потягивая бренди. Глянув на стоящую перед ним бутылку, я убедился, что он не терял времени зря.

— Добрый вечер,— поздоровался я.

Он выпрямился и воззрился на меня. Должно быть, здорово набрался, сказал я себе, хотя по глазам его, как всегда, ничего нельзя было понять.

— Добрый вечер, сэр,— отозвался бывший старпом. Подумав, указал на бутылку: — Присоединяйтесь?

— Благодарю,— ответил я и, поскольку бармена не было видно, сам нашел стакан и налил себе из бутылки нового капитана.

Тишина объяла нас, точно густым туманом. Я выждал минуту-другую, прежде чем развеял этот туман.

— Ну,— весело произнес я,— полагаю, вы рады, что плавание подходит к концу. Сможете немного отдохнуть Дома. Вы где живете?

Он поглядел на меня, поглощенный своими мыслями:

— У нас проблемы с капитаном.

Господи, что там еще?.. У меня по спине пробежал холодок.

— Что еще за проблемы?

— Я сам виноват, должен был проследить.

— Что за проблемы? — повторил я.

— Если бы проследил, ничего такого не случилось бы,— сказал он, подливая себе бренди.

— Что не случилось бы?

Он отпил хороший глоток, помолчал, потом ответил:

— Вы помните, как мы забрали капитана из каюты и отнесли... отнесли... отнесли его вниз?..

— Помню.

— Тогда он был еще мягкий, понимаете? Сразу после этого погода испортилась и наших пассажирок укачало.— Он пожал плечами.— Нам-то что, а им было плохо. От этой зыби людей укачивает.

Он сделал еще глоток.

— И от качки капитан стал двигаться.

— Двигаться? — опешил я.— Как это понимать?

— Мы положили его плашмя, но качка стронула его с места, и ноги согнулись в коленях.— Он поднял вверх свою согнутую в колене ногу и похлопал себя по бедру.— Это я виноват. Не проверил. Понимаете, перед тем он был еще тепленький, а тут замерз в такой позе.

Он снова прервался, чтобы глотнуть бренди.

— Плотник сколотил гроб, и сегодня мы спустились вниз, чтобы аккуратненько уложить его туда и отправить готовенького вдове.

Меня слегка поташнивало, и я не стал придираться к его выражениям.

— Мы все испробовали,— продолжал бывший старпом.— Буквально все. Я вызвал двух самых сильных матросов, но они не смогли разогнуть его ноги. Невозможно. А ведь его непременно надо было уложить в гроб сегодня вечером. Сами понимаете — оформление документов и все такое прочее. У нас не было времени, чтобы — сами понимаете — разморозить его.

Он щедро плеснул в свой стакан золотистого бренди и проглотил.

— Пришлось ломать ему ноги молотом.— С этими словами он повернулся и вышел, пошатываясь, из бара.

Меня бросило в дрожь, и я налил себе порцию бренди, не уступающую той, с которой управился бывший старпом. Постоял немного, вспоминая капитана — его обаяние, учтивое обхождение с пассажирками, доброту, но главное, его слова о том, как он займется живописью, будет играть на флейте, будет, лежа в постели с любимой женой, смотреть, как за окном их спальни парят чайки. И я сказал себе, что к мысли об отставке следует привыкать постепенно, понемногу, ибо никогда не знаешь, что тебя ждет за углом.

А еще я решил воздержаться от обеда.

Глава 4.

Мама на выданье

В том году лето на Корфу выдалось отменное. По ночам на темно-синем бархатном небе, казалось, загоралось больше звезд, чем когда-либо раньше, придавая ему сходство с огромным синим лугом, испещренным глянцевыми шляпками крохотных грибов. Луна выглядела вдвое больше обычного; сперва — по мере вращения Земли и появления в ночном небе нашего спутника — оранжевая, точно танжерин, она затем меняла свой окрас от абрикосового до нарциссово-желтого, чтобы вдруг каким-то чудом стать белой, цвета свадебной фаты, расписывая серебряными кляксами почву между кривыми и сутулыми оливами. Возбужденные красотой и теплом этих ночей, светлячки изо всех сил старались перещеголять звезды и выстраивали собственные мерцающие созвездия между дереэьями, с которых разносился похожий на печальный перезвон колокольцев мелодичный свист сплюшек. На рассвете небо на востоке озарялось кроваво-красной поперечной полосой, проведенной мечом восходящего солнца. Красный цвет сменялся канареечно-желтым, затем сиреневым, и наконец с явлением над горизонтом ослепительного солнца все небо становилось вдруг светло-синим, как лепестки многолетнего льна, а звезды гасли, точно задуваемые свечи после пышного бала.

Я обычно просыпался до того, как верхний край солнечного диска заливал светом наш мир, и пристально обозревал свою комнату с ее содержимым. Комната была просторная, с двумя большими окнами и решетчатыми ставнями, из коих даже самый слабый ветер извлекал мелодичные звуки. Зимой они превращались в настоящий оркестр. Пол был сложен из чисто выскобленных, жалобно скрипящих досок, на которых в одном углу лежали два потертых одеяла и подушка; здесь, храпя и вертясь беспокойным клубком, спали мои псы — Роджер, Виддл и Пьюк. Прочие принадлежности обычной спальной комнаты отсутствовали. Правда, у стены стоял шкаф, предназначенный для моей одежды, однако большую часть его занимали более полезные предметы, вроде маленькой рогатинки для поимки змей, сачков для ловли насекомых, различных сетей для обитателей прудов и канав и тенет покрепче — для морских тварей, а также удочек и трезубцев, которыми было сподручно вытаскивать на поверхность воды пучки водорослей, чтобы легче было извлекать из зеленых лабиринтов всякую живность.

Не обошлось, конечно, и без стола, но он был завален моими записями, книгами, пробирками с разного рода мелюзгой, а в тот день, если мне не изменяет память, на нем лежал еще найденный мной истерзанный еж, чей запах начинал смущать даже мой снисходительный нос. На полках вдоль стен стояли аквариумы, где плавали тритоны и черепашата величиной с грецкий орех, и террариумы, где сидели, будто одетые в зеленый бархат, древесные лягушки, гекконы с такой тонкой кожей на брюшке, что можно было рассмотреть внутренние органы, и богомолы, которые злобно таращились на вас выпуклыми глазами. Председательское место вверху на оконной раме занимал, щуря глаза от яркого солнечного света, Улисс — сплюшка, смахивающая на статуэтку из пепельно-серого дерева, расписанную черными мальтийскими крестами.

В саду за окном чайка Алеко кричал, требуя рыбы, и отчаянно стрекотали две мои сороки. Решетчатые ставни Расписали голый пол зебровыми полосами. Хотя я спал голый и день только-только начинался, под горячей простыней на моем теле уже выступил местами пот. Поднявшись с кровати, я прошлепал к окну, распахнул ставни, и в комнату хлынула волна одуванчиково-желтого света. Собаки потянулись, зевнули, поискали зубами блох и встали, виляя хвостом. Убедившись, что моя ослица Сэлли по-прежнему привязана к стволу миндаля, где я оставил ее накануне, и что ее не похитил какой-нибудь подлый селянин, я стал одеваться. Несложная процедура — влез в шорты, надел футболку, сунул ноги в разношенные сандалии, и можно начинать трудовой день. Первым барьером на моей дистанции был завтрак вместе с родными, когда следовало держаться возможно более смирно на случай, если старший брат Ларри почуял запах ежа. Не следовало родному брату, полагал я, обладать таким острым обонянием.