Читаем без скачивания Ни о чём… - Иоланта Ариковна Сержантова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Отец подозвал тощего мужичка и пересыпав ему в ладонь наши монетки, приказал:
— Выпей, болезный. За победу! — И повёл нас домой.
Всю дорогу отец молчал, да и мы боялись вымолвить хотя слово, но матери он нас не выдал, а в следующее воскресенье повёз к метро Таганская, на птичий рынок, где купил две бутылки гупёшек и два кристаллизатора. Чтобы поровну и не обидно.
…Надо же… я думал, что забылось про это, а оно вон как. Всплыло пузырьками в аквариуме, точно такие выпускали гупёшки цепочкой, словно хотели сказать чего, но не выходило никак.
Одиночество — верный мой друг. Славные воспоминания подкидывает оно, о хорошей, прожитой почти, моей жизни.
Тимофеев день
9
Вымазанные в инее кроны деревьев на фоне закатного неба, как на песчаном морском берегу чудятся волнами, что с охотой и упоением сбиваются в пену. Волны нервны и не умеют смолчать. И даже если ветер просит их угомониться, они теснят его к берегу, или напротив, — подальше от него, туда, откуда всякая ночь добывает себе черноты.
В неводе ветвей трепещут крыльями синицы, поползни и воробьи, будто маленькие рыбёшки окружённые сетью на мелководье. Дятлы чураются сего переполоха, предпочитая кормиться в садах. Девицы их суетливы и расточительны, жадны и разборчивы, мужчины солидны, вкушают степенно и всё подряд, ибо февраль — не время привередить.
Обмёрзшие, заледенелые дождевики у подножия дубов, как горсти грецких орехов, но не оставили пылить, и, едва их тронь, чихают золотистой пылью, окрашивая снег в ржавый цвет.
Сочные свежие травинки выбиваются из-под снежной шапки полян, но олени и косули ходят осторожно, не касаясь их, словно берегут, радости ради. Притянут вдохом к мокрому носу зелёный запах, да и только.
Нет-нет, из жаркого чрева дупла вылетает на мороз нежная мошка. Летит над снегом нелепой пылинкой. Легкомысленна и беззаботна, со всех сторон лакома… Но не алчность, а лишь крайнее удивление вызывает её появление у птиц, которые в иное время ущипнули б её на лету, не глядя. И нетронутая никем, мошка встряхивает, поправляет свои измятые за два месяца зимы крылышки, и удаляется досыпать в тепло.
Так ли оно, нет ли, да то не мошка пролетела, а весна помахала платочком издали.
Сказка
Мне никто, кроме бабушки, не рассказывал сказок перед сном…
Моя мама родилась после гражданской войны и была старшим ребёнком в семье, потом появились на свет дядя Витя и тётя Юля. Дедушка был военным и следовал за Ворошиловым по всем фронтам, а бабушка так любила мужа, что, не представляя себе жизни в неведении и вдали, всюду сопровождала его. Кочевое, неустроенное хозяйство, лишённое обыкновенных удобств — негодная обстановка для детей, и посему, пока родители воевали, для здоровья и правильного распорядка дня, всех троих определили в интернат, где они и пробыли до окончания Великой Отечественной войны.
Когда дедушку с бабушкой направили служить в Германию, подросших детей вернули в семью и с тем же упорством, с каким сражались за благополучие всех детей страны, принялись бороться за своих. Впрочем, оказалось, что дети уже выросли, да и бабушке, с навечно поселившейся в её крови малярией, доктора рекомендовали мягкий морской климат и «поберечь себя». Так и не распробовав как следует, что такое жить в семье, мама вскоре уехала в Москву, где ей, как студентке выделили койку в общежитии, а дедушка прочно обосновался в Крыму, вместе с бабушкой и младшими детьми.
Так что… Мама-то сама не слышала колыбельных со сказками, откуда бы ей знать, как это делается и зачем? Я припоминаю, что сквозь ресницы разглядывал мать, сидящую подле моей кроватки с железными прутиками и сеткой из верёвочек. Поджидая отца из академии, она вышивала или штопала носок, надев его на перегоревшую лампочку, а вместо колыбельной или, скорее, сама себе, пела: «Ах, Самара — городок… упокой ты меня». Но так бывало редко, может даже, только однажды. Обыкновенно она укладывала меня, и строго приказав: «Спи!», уходила в кухню.
А вот когда я оказывался у бабушки в Крыму, то по вечерам, в предвкушении сладкой дрёмы под тихий, уютный голос, всякий раз просил:
— Расскажи сказку!
Бабушка никогда не отказывала мне, но усаживаясь на край кровати, принималась говорить.
Сказка была не совсем сказкой, всегда одной и той же, но она была! И я слушал, боясь пошевелиться, затаив дыхание, дабы не спугнуть рассказчицу.
— Жила-была в одной деревне девочка, и было у неё две сестры — Тася и Поля. В семье держали корову. Утром, когда пастух созывал рожком стадо, мама выпускала выдоенную кормилицу за ворота, погулять с рогатыми подружками, а уж встречать Лыску по вечерам, так звали коровушку, была забота сестёр.
Неким летним вечером в деревню вернулись все коровы, кроме Лыски. Пастух лишь удивлённо разводил рукам и бестолку хлестал кнутом по кустам у ног, словно надеялся отыскать там пропажу.
Делать нечего, без коровы домой не вернёшься, и девочки пошли её искать. Долго топали они маленькими босыми ножками, поднимая холодную пыль дороги. Тем временем начало темнеть, а прежде того сделалось страшно, но коровы всё было не видать. Шли-шли сёстры, так и дошли до самого леса. Взялись они за руки, обняли друг дружку, и, — ну кричать дрожащими голосами: «Лыска! Лыска! Лыска!», и тут из ближних кустов ответила им, наконец, гулёна низким голосом: «Му-у!»
Подбежали девочки к корове, обняли за шею, расцеловали в липкий, покрытый мелкими травинками нос и повели домой…
Что было дальше? Не знаю, ибо к тому моменту я уже сладко и крепко спал.
…Бабушка рассказывала одну-единственную сказку, но мне и не надо было других, хватало этой, ведь каждому достаётся своя сказка, надо только уметь её слушать, запомнить хорошенько, да чтобы после было кому пересказать.
Чубы домов трещат…
Чубы домов трещат дровами исподволь, вьются дымом над трубой… Полный раздумий, ветер накручивает седой их локон на пальчик, но он только выглядит рассеянным. В самом же деле сосредоточен, ибо ведомо ему то, что лишь всматриваясь мимо вещей и мнений, словно стараясь пройти через ливень, не касаясь липких, тягучих его струй, есть малая
