Читаем без скачивания Уарда. Любовь принцессы - Георг Эберс

Когда Бент-Анат взошла на свою колесницу, Амени сказал:

– Ты царская дочь. Дом твоего отца опирается на плечи народа. Пошатни древние устои, которые сдерживают этот народ, и люд станет буйствовать, как безумный.

Амени удалился. Бент-Анат медленно подобрала вожжи. Она посмотрела в глаза Пентауру, который, прислонившись к столбу ворот, смотрел на нее, точно преображенный.

Она умышленно уронила на землю хлыст, чтобы он поднял его и подал ей, но он этого не заметил. Один из скороходов бросился к хлысту и подал его царевне. Лошади, заржав, вскинулись, рванулись и помчались по дороге.

Пентаур оставался, точно заколдованный, у столба, пока грохот ее колесницы, раздававшийся далеко на каменных плитах аллеи сфинксов, мало-помалу не умолк и отражение пламенеющего заката не окрасило горы на востоке мягким розовым цветом.

Дальний звон ударов о медную доску вывел поэта из оцепенения. Он прижал левую руку к сердцу и приложил правую ко лбу, будто желая собрать блуждавшие мысли.

Этот звон призывал его к делу, к урокам красноречия, которому он в этот час должен был учить младших жрецов.

Молча пошел он туда, где ученики ожидали его, но вместо того чтобы обдумывать предстоящий урок, он пестовал мысленно пережитое в последние часы.

В мире его представлений господствовал только один воодушевлявший его образ: величественная фигура прекрасной женщины, царственной и гордой, которая ради него поверглась в прах.

В таком настроении жрец явился пред своими слушателями. Любимый ученик, юноша Анана, подал ему свиток, из которого он накануне обещал взять тему для сегодняшней беседы. Пентаур, прислонившись к стене, развернул папирусный свиток, посмотрел на покрывавшие его письмена и почувствовал, что он не в состоянии читать.

Он судорожно попытался собраться с мыслями, устремил взгляд вверх и пытался поймать нить рассуждений, которую оставил в конце вчерашнего урока и за которую думал снова ухватиться сегодня. Но ему казалось, что между вчерашним и нынешним днем лежит широкое море, затопляющее бурными волнами его память и лишающее его мыслительных способностей.

Ученики, сидевшие против него на соломенных циновках, смотрели с удивлением на своего обыкновенно столь красноречивого, но теперь безмолвного учителя и вопросительно переглядывались друг с другом.

Один молодой жрец шепнул своему соседу: «Он молится». Анана с безмолвной озабоченностью смотрел на руки наставника, которые так крепко сжали свиток, что грозили испортить хрупкий папирус.

Наконец Пентаур опустил глаза. Он нашел тему. Когда он снова посмотрел вверх, он увидел начертанное на противоположной стене имя царя и сопровождавший это имя эпитет – «благой бог». Ухватившись за эти слова, он обратился к своим слушателям с вопросом: «Как мы познаем благость божества?»

Многие ученики, вставая, отвечали более или менее удачно и бойко. Наконец поднялся Анана, он описал целесообразную красоту одушевленного и неодушевленного творения, в которой проявилось милосердие Амона[53], Ра[54], Пта[55] и других богов.

Скрестив руки, Пентаур слушал юношу и то вопросительно смотрел на него, то кивал в знак одобрения. Затем он заговорил сам.

Подобно ручным соколам, слетающимся на зов своего господина, рой мыслей внезапно возник в его голове, и словно из сердца, пробужденного, озаренного и согретого божественною страстью, все свободнее и сильнее полилась вдохновенная речь. Запинаясь от волнения, ликуя и восторгаясь, он восхвалял красоту природы и непостижимую мудрость и заботливость ее Создателя.

Удары в медный щит, возвещавшие окончание урока, прервали речь Пентаура. Он замолчал, переводя дух, и целую минуту ни один из его учеников не пошевельнулся. Наконец он выпустил из рук свиток, отер пот с пылавшего лба и медленно приблизился к двери, которая вела со двора в священную рощу храма. Он уже ступил на порог, как почувствовал, что кто-то положил руку на его плечо.

Он оглянулся. За ним стоял Амени, который холодно сказал:

– Ты очаровал своих слушателей, друг мой. Только жаль, что при тебе не было арфы.

На взволнованную душу поэта слова Амени подействовали, как лед на разгоряченное тело больного. Он знал этот тон своего наставника: так Амени выговаривал нерадивым ученикам и провинившимся жрецам, но никогда еще не говорил таким образом с Пентауром.

– Поистине, – холодно продолжил главный жрец, – можно подумать, что ты в упоении забыл, что приличествует учителю говорить в пределах школы. Несколько недель тому назад ты мне клялся сохранять тайну мистерий, а сегодня суть неизреченного Единого Существа, святейшее достояние посвященных, ты выставляешь публично, как на рынке дешевый товар!

– Ты будто ножом меня режешь.

– Пусть он будет острым и вырежет места незрелости и плевелы из твоей души! – сказал главный жрец. – Ты молод, слишком молод, но не так, как нежное плодовое дерево, которое можно воспитать и облагородить, а как зеленый плод, упавший на землю, который становится ядом для накинувшихся на него детей, хотя бы он упал даже со священного дерева. Гагабу и я приняли тебя в нашу общину, вопреки мнению большинства посвященных. Мы спорили, убеждая всех, сомневавшихся в твоей зрелости по причине твоих молодых лет, и ты с благодарностью поклялся мне хранить закон и священные тайны. Но вот сегодня я в первый раз выпустил тебя из мирного уединения школы на бранное поле жизни. И как же нес ты боевое знамя, которое обязан был держать высоко и защищать?

– Я делал то, что мне казалось истинным и справедливым, – отвечал чрезвычайно взволнованный Пентаур.

– Для тебя, как и для всех нас, справедливо то, что предписывает закон. Но что такое истина?

– Никто не поднимал ее покрова, – сказал Пентаур, – однако моя душа происходит из одушевленного тела вселенной, в моей груди движется частица непогрешимого божественного разума, и, когда она проявляется во мне…

– Как легко мы принимаем льстивый голос самолюбия за божественные устремления!

– Разве действующий и говорящий во мне, так же как в тебе и в каждом человеке, бог не может узнать себя самого и своего собственного голоса?

– Если бы слышала тебя толпа, – прервал его Амени, – то каждый из нее взобрался бы на свой маленький трон, объявил бы голос божий своим руководителем, попрал бы закон и позволил бы восточному ветру развеять воспоминания о нем в пустыне.

– Я – посвященный, тот, кого ты сам учил искать и находить Единого… Я не отрицаю того, что свет, созерцаемый мною, если бы я захотел показать его толпе, поразил бы ее слепотою…

– И, однако, ты ослепляешь своих учеников опасным блеском…

– Я воспитываю будущих посвященных.

– Не посредством ли пламенных излияний сердца, упоенного любовью?

– Амени!

– Я стою перед тобою в качестве учителя, указывающего тебе на закон, который всегда и повсюду мудрее отдельной личности, на закон, которого сам царь, первый владыка, называет себя «утвердителем» и пред которым должен преклоняться посвященный так же, как всякий простой человек, воспитываемый нами для слепой веры. Я стою перед тобою как отец, который любит тебя со времени твоего детства и ни от одного из своих учеников не ждет таких великих подвигов, как от тебя, и поэтому не хочет ни погубить тебя, ни пожертвовать возлагаемыми на тебя надеждами. Приготовься завтра ранним утром оставить наше тихое убежище. Ты согрешил, выполняя обязанности учителя, теперь жизнь должна принять тебя в свою школу и сделать тебя зрелым для звания посвященного, которое слишком рано возложили на тебя по моей вине. Ты оставишь своих учеников, не простившись с ними, как бы ни было это прискорбно для тебя. В восхождении звезды Сотис[56] ищи указаний для своих действий. Через два-три месяца тебе предстоит руководить жрецами храма Хатшепсут, и в этой должности, под моим надзором, ты постараешься вновь обрести то доверие, которого лишился. Без возражений! Пусть Неизреченный запечатлеет закон в твоем сердце!

Амени вернулся в свою комнату.

Пережитое им в последние часы сильно взволновало его и поколебало уверенность в непреложности своих суждений о людях и обстоятельствах. Жрецы по ту сторону Нила были духовными советниками Бент-Анат и хвалили ее, считая девушкой благочестивой и даровитой. Неосторожное нарушение ею закона представило Амени удобный случай принизить одного из членов семьи Рамсеса. Тщеславию его был нанесен удар гордым сопротивлением царевны. Когда он приказывал Пентауру явиться перед нею в качестве судьи, то надеялся возбудить в нем честолюбие, давая ему власть над сильными мира. И вот его наилучший ученик, подававший самые блистательные надежды, не выдержал испытания! Этот странный юноша до сих пор не понял, каковы идеалы его учителя, а тот жаждал неограниченного господства жречества над умами и самих жрецов – над царем. Это вызвало его возмущение. Но возглавив жрецов храма Хатшепсут, Пентаур сумеет понять необходимость послушания. Бунтовщик, получив трон, делается тираном.