Читаем без скачивания Дочь гипнотизера. Поле боя. Тройной прыжок - Дмитрий Рагозин

Они остановились у шведской стенки, изрядно поредевшей с тех пор, как Лавров, напоследок, вскарабкался по хлипким жердочкам и — только затем, чтобы, сдувая с носа паутину, из-под потолка окинуть трагическим взором место и инструменты ее гибели…

«Здорово ты меня тогда отделал, до сих пор болит, — снисходительно усмехнулся Лобов. — Сгоряча едва не лишил мужского достоинства!»

Лавров отвернулся, как будто вытянул из нижнего ящика безобразную сцену — мокрую замаранную марлю и, уловив неприятный запах, быстро запихал обратно, запер ящик на ключ.

«Так ты не ждал, что я вернусь?»

Искупавшись, он чувствовал теперь ползущий по телу зуд.

«После всего, что произошло? Шутишь! Да кто же после такого возвращается! Каким, прости господи, надо быть нахалом, чтобы здорово живешь плюхнуться вспять в эту сточную канаву! Какую загогулину надо совершить, чтобы не испугаться позора! Как низко пасть, чтобы ожить! Разве не ты вопил — никогда, никогда, никогда! Или это кто-то другой, может, я запамятовал, обозвал нас всех, остающихся здесь, дармоедами и лизоблюдами?..»

Они прошли мимо двери с табличкой «Посторонним вход воспрещен».

«Новые порядки!» — буркнул Лобов, опять закуривая. Он шел так быстро, что Лавров за ним не поспевал и отвечал вдогонку. Возможно, Лобов намеренно забегал вперед, чтобы Лавров не заметил на его толстом усатом лице гримасу тоски и страха, как будто Лавров тянул его назад в тот темный, зловонный зоопарк, где безобразные, жестокие и неуемные дети бросают камнями и тыкают палками в дряхлых чудовищ, лениво пережевывающих и испражняющихся. Да, Лавров был из тех, кто умеет в считанные минуты нагнать тоску и вселить страх. Да-да, нагнать, вселить. Едким взглядом или кручиной губ он обезоруживал человека, отнимая подручные средства защиты от пустоты и безумия: «Мы еще посмотрим, кто из нас настоящий!» При всем своем неподъемном весе, Лобов побаивался этого плетущегося за ним дохляка. Кто знает, что он задумал, какой готовит прыжок с шестом! И если уж никак невозможно держаться от него подальше подольше, приходится водить его взад-вперед, чтобы не дать повода ввязаться в рукопашную.

Высокая девушка с маленькой мордочкой, коротковолосая, резко двигая бедром, вращала обруч. Лавров засмотрелся, ему понравились остекленевшие от напряжения глаза, вздернутый носик с зияющими ноздрями, влажно снующий язык, узкие груди, скачущие под застиранной майкой с номером «три», осиная талия… Блестящий обруч вращался, повизгивая от удовольствия. Девушка, покачивая головой, сжимала и разжимала пальцы приподнятых рук. Закуривая очередную сигарету, Лобов тянул Лаврова дальше.

Но Лавров уже досыта насмотрелся на отжимающихся парней и подпрыгивающих девчат. В его время они точно так же отжимались и подпрыгивали. Проводник из Лобова был никудышный. Можно подумать, что ему нравится по сто раз смотреть одну и ту же ленту, ради одного неприметного кадра. Кружа по спортивным залам, он приходил в восторг, когда заставал гимнастку в той же позе, что и полчаса назад. Лавров не желал быть с Лобовым заодно. Он смотрел не в ту сторону, куда указывал палец Лобова (ломберные столы), и затыкал уши, слыша рвущееся из подвала конское ржание (Лобов: «Обзавелись конюшней, устраивают подпольные скачки! Помнишь наше заветное:

Явилися мы рано обаНа ипподром, а не на торг…»)

Лавров с нетерпением подсчитывал часы, которые отделяли его от бега с препятствиями, от метания копья, от перетягивания каната… Теперь, когда он уже ступил в мир мышц и сухожилий, пусть слегка переиначенный новыми веяниями, подпорченный, но несокрушимый, никакая личность или безличность не может его попридержать. Он двигался в одном направлении, как стрела: «Они еще пожалеют!..»

Наверху, под низким потолком, несколько мужчин и женщин молча, багровые от натуги, со страшно выпученными глазами, цепляясь за протянутые веревки, пытались выполнить какую-то сложную акробатическую фигуру, шевеля зависшими ногами.

Даже не взглянув, Лобов презрительно фыркнул и прошел дальше, шумно сопя. Уж он-то успел насмотреться на эти возвышенные муки. И когда Лавров, догнав его за углом, выпалил: «У них ничего не получается!», Лобов с досады только махнул рукой. Свое брюзжание он продолжил лишь после того, как, вернувшись в вестибюль, они уселись в кресла напротив мозаичной стены:

«Все изгадили, испортили! Куда ни сунься, вонь и грязь, никто не убирается, говорят, денег у них нет. Закупать тоннами бананы и колготки у них деньги всегда находятся! А посмотрел бы ты, что творится на той половине… — Лобов обиженно причмокнул. — И, как ни странно, вся эта катавасия началась после той прискорбной, прескверной истории, которая разлучила нас навек с твоей дражайшей… Они использовали случившееся как повод, чтобы вытурить старого нашего, душевного Дормидонта, мол, ему нельзя доверять такой коллектив, такое сооружение, развел безобразие, выжил из ума, распустился… Довели старика до того, что сам попросился: Отпустите меня, говорит, ради Бога на все четыре стороны. Ну его и отпустили — на все четыре…»

Лобов перегнулся и поднял с пола старый теннисный мяч, смял задумчиво в руке, хотел бросить, но не бросил, сунул в карман, пригодится.

«Что скрывать, у нас здесь сплошь пришлые проходимцы, с одной целью — обогатиться и унести ноги, новая порода, им что спорт, что цирковое представление — одна морока, сам увидишь, что к чему, что почем. Вместо соревнований — состязания, да и те уже скоро перейдут в сражение. Свободное пространство поделено непрямыми и непримиримыми линиями, так что невежда, вроде тебя, рискует с первых шагов нарушить неписаные законы, впасть в преступное детство, потерять независимость. Вот ты давеча полез с бухты-барахты купаться, ведать не ведая, что бассейном с недавних пор могут пользоваться только лица и тела, находящиеся в связи с теми двумя вертихвостками, Ло и Лу (не слабые кликухи?), которых ты имел счастье наблюдать возле трибуны. Неписаное правило, можно возмущаться сколько угодно, иронизировать, но уже ничего не поделаешь…»

«А что бронзовые статуи? Они-то хоть уцелели?» — прервал его Лавров, некоторое время глядевший на пустые ниши.

Лобов не смог сдержать улыбки перед наивностью собеседника:

«Уцелеть-то они, может, и уцелели, да только давно уже пошли по рукам. А Лялина знаешь где? В кабинете директора, в качестве украшения. Это еще, считай, повезло… — и, не обращая внимания на горестную гримасу, добавил: — А еще тут бродят стаи одичавших кошек. Смотри, как меня исцарапали…»

Он отвернул рукав и показал красные полосы на волосатой руке.

Глава третья

За окном, которому нечем было прикрыться, слабый, бледный дождь напрасно пытался смыть грязные пятна лип, неровно подкрашенных желтизной, бетонные кубики корпусов, зеленый дерн футбольного поля, кривую скамейку, грузовик с брезентовым верхом и прочие приметы действительности, которая в это утро совсем не занимала бессонного Лаврова. Впрочем, лежа на низкой кровати, он мог видеть лишь серое однобокое небо и кровавые когти ветки, царапающей стекло. Мысли забегали вперед, ибо положение его было таково, что малейшая ошибка могла опрокинуть в прошлое и уже безвозвратно. Он должен опередить свою судьбу, иначе несдобровать. События, как он их провидел, выстраивались сами собой, но он чувствовал, что в этом сами собой и таится то главное препятствие, которое надо преодолеть.

Итак, добраться до директора, кто бы он ни был, и взять за горло, старческое, дряблое. Вступить в плотскую связь с Ло и Лу, лучше с обеими одновременно. Установить рекорд. Установить причину Лялиной гибели и собрать вещественные доказательства — чем больше, тем больше. Вспомнить то, что забыл. Сделать Лилю счастливой.

В ящике стола он нашел колоду карт, пустую гильзу, тупой карандаш. В шкафу висели узкие зеленые панталоны со штрипками и красная рубаха в золотых блестках, забытые прежним постояльцем в спешке или за ненадобностью: игра окончена, dahin, dahin!..

Комната, в которой ему предстояло жить ближайшие недели, а может быть, и месяцы, если не годы, была не намного меньше той захламленной каморки, в которой он провел столько незапамятных лет душа в душу с Лялей, а после ее отвратительной гибели — столько же случайных, бессознательных, хотя и бесповоротных лет с ее сестрой Лилей, обычных, обстоятельных лет, где не отвернуться, не спрятаться, не обмануть, выбирай: зачать или зачахнуть, где перестаешь думать, что истины исходят из тела, и ставишь вещи туда, где они стояли, чтобы не потревожить сложившийся из вдохов и выдохов порядок, словом, околеваешь помаленьку, без зазрения совести, тихо, тихо.

И вот еще забавное совпадение. Здесь, между кроватью и дверью, так же как дома, смугло выцветала на стене в пыльной раме «Княжна Тараканова».