Читаем без скачивания Поздно. Темно. Далеко - Гарри Гордон

Пил, однако, Юрий Андреевич большими рюмками, отворачиваясь, чтоб не чокаться. Он был парторгом станкостроительного завода. Только Роза не комплексовала при нем и называла его ласково коммунякой.

После четырех рюмок Юрий Андреевич неожиданно заговорил, ни к кому не обращаясь:

— Карлик, слышь, очень несерьезный, у меня, как говорится, работал художником… Опаздывал все время… Слышь, стыдно. Опять же эта поэзия… Не надо было…

— Юра, положить тебе горячее? — спросила Мая.

Юрий Андреевич кивнул и замкнулся.

Эдик зорко следил, чтобы рюмки его и Игоря были полными, и на вопрос Май, не хватит ли ему, отвечал, что он не дефективный, и если его будут пасти, напьется зафантаж. Ольга Михайловна тихо ушла к себе.

Измаил читал стихи. «Что за манера, — думала Роза, — читать в застолье. Тебе приспичило, так собери народ специально и читай на здоровье. Обязательно надо праздник испортить».

Измаил читал сердито, бодаясь и размахивая в такт сжатым кулаком, как будто матерясь.

«Под сенью мглы и молний,И трепета ракит,Гремящий и безмолвный,Наш полк идет и спит.Железную усталость,Свинцовый этот сон,К тому ж снарядов малостьМы на себе несем…»

— Знаешь, как говорят китайцы, — ласково перебил полковник, — китайцы говорят: — «торопица надо нету».

Он оглянулся, проверяя реакцию. Все вздохнули — про китайцев они слышали много раз на протяжении двадцати лет. Измаил сверкнул глазами и начал заново:

… Вот и я, с годами сладив,Постучу в окошко вдруг. Отведет соученицаЗанавесочку рукой:— Что за парень смуглолицыйИ расстрелянный такой?Ах, убит напропалую,И осколок угодил,В «не забуду мать родную»,В ту неправду на груди.Разговор в оконной рамеНад геранью до зари.Я скажу: «Но только мамеНичего не говори…»

Плющ потихоньку выбрался из-за стола. Стихи — это надолго, и вообще, темнеет уже, пора делать ноги. Из прихожей он поманил пальцем Владимира Сергеевича.

— Извини, Володя, пора восвояси. Я, собственно… Мне срочно нужен четвертак, ненадолго.

— Срочно — это как? Завтра можно?

— Можно и завтра, — согласился Плющ.

— Понимаешь, Костик, сейчас нет, мы на днях Таньку отправили в студенческий лагерь, и праздник вот… Постой, я спрошу у Ольги Михайловны…

— Ни в коем случае, — испугался Плющ, — я лучше перебьюсь.

— Что значит «перебьюсь», — рассердился Сергеев. — Значит так, давай завтра в двенадцать на Дерибасовской возле букинистического. Не поздно?

— Само то. Значит, ровно в полдень. Спасибо. Ну, я по-английски. До свидания.

— Пока, Костик, не опаздывай.

На улице было прохладно и тихо. Над фонарем в листве софоры мутно белели соцветия. «Надо же, софора зацветает, — удивился Плющ, — неужели снова осень?…»

— Мая, давай лучше споем, — предложила Роза, — Карлика любимую.

Она начала, «Ой, за гаем зэлэнэнькым, ой за гаем, зэлэнэ-энькы-ы-м…»

«Брала вдова лен дрибнэнький», — подхватили полковник и Мая.

Потом пели песни молодости, вспоминали шумную свою компанию, десятый класс вечерней школы, и как Карлик просился с ними на пляж, и приходилось его брать, хоть он и ломал пух — сидел в воде, пока не посинеет, или кривлялся, передразнивая взрослых.

«Сорвала я цветок полевой,Приколола на кофточку белую…»

Потом Эдик потребовал тишины и, торопясь, чтоб не остановили, запел:

«Огни притона заманчиво мелькают,Баян играет и песни там поють,Там за столом мужчины совесть пропивают,Девицы пивом заливают себе грудь…»

Душераздирающая песня о непутевом сыне и старушке-матери со слезой в седых ресницах почему-то оживила всех, даже развеселила. Наперебой стали вспоминать, кто куплет, а кто строку, забытые блатные песни. Когда Эдик спел: «Цыганочка Аза, Аза, сука, падла, блядь, зараза», Роза наклонилась к Игорю.

— Игорек, вытащи его как-нибудь и отведи домой, не то будет поздно.

— Эдик, — шепнул Игорь, — давай сходим на массив, здесь, сам видишь, тускло…

— А отпустят? — усомнился Эдик.

— А я с понтом пойду тебя провожать, ну и что-нибудь придумаем.

— Что-то Ленка не пришла, — громко сказал хитрый Эдик, — я пойду проверю. Кто-нибудь уходит?

— Пойдем и мы, Асенька, — сказал полковник, — заодно и Эдика проводим.

— Не надо меня провожать, что я, пяный? — запутался Эдик.

— Посидите еще, — сказала Роза, — Игорь проводит.

Эдик шел тяжело, ныряя при каждом шаге, как если бы плыл брассом или выполнял надоевшую и никому не нужную работу. Игорь, хоть и был одного с Эдиком роста, нависал над ним, или, забегая на полшага вперед, заглядывал снизу ему в лицо. Эдик был не очень пьян, и Игорь подумал: «Может, вправду взять что-нибудь, положить на запах, раз уж такая шара, и прочесть Эдику последний стишок». Он купил белое шипучее за рубль двенадцать.

— Только в темпе вальса, — попросил он Эдика, а то батьки разгневаются. Я тебя до дверей доведу, заходить не буду.

В темноте детской площадки они нащупали лодку-качалку.

— Давай ты первый, — сказал Эдик и посмотрел на звезды.

Владимир Сергеевич полагал, что прекрасно только то, что рационально. Он затеял ремонт своей квартиры с таким расчетом, чтобы нужная вещь всегда была под рукой. На третий год ремонта жизнь стала кошмаром. Тщательно продуманные и выполненные по чертежам полочки и шкафчики никак не оказывались под рукой, но загромождали то коридор, то кухню, то одну комнату, то все три сразу.

— Как ты не понимаешь, — убеждал он Розу, — когда все станет на место, ты не будешь делать ни одного лишнего движения.

— Я их уже столько сделала с твоим ремонтом, что могу больше не делать никаких до конца жизни.

Поэзию Сергеев не любил, но уважал, как всякую работу. Кроме того, он считал, что каждый культурный человек обязан быть осведомленным во всех сферах человеческой деятельности. Но было у него и пристрастие — история цивилизации, в которой он черпал вдохновение для философских своих изысканий.

В небольших городках и поселках, где он бывал в командировках, покупал Сергеев дефицитные книги, собрав таким образом неплохую библиотеку. Библиотека собиралась впрок, детям, но Владимир Сергеевич считал своим долгом если не прочитывать все купленные книги, то хотя бы просматривать их. Время от времени он проводил чистку на книжных полках, и книги, к которым потерял интерес, или счел их не очень содержательными, сдавал в букинистический магазин. Просьба Плюща как раз и натолкнула его на мысль об очередной чистке.

Несколько поэтических сборников, в том числе и Евтушенко с Вознесенским, пять-шесть краеведческих подарочных изданий и альбом Айвазовского, которого считал пошляком, отобрал на этот раз Сергеев. «Рублей на сорок», — прикинул он.

Книги были в отличном состоянии. «Если Плющик так нелогично, после долгого отсутствия, появился с такой просьбой, значит это серьезно», — размышлял Владимир Сергеевич, сидя в трамвае. Человек деликатный, Сергеев и не думал любопытствовать, тем более, что любая просьба была для него законом. Именно поэтому сам он никогда ничего не просил.

«Останется рублей пятнадцать, и хорошо, до получки дотянем», — рассеянно думал он.

Трамвай огибал Привоз. Узкую улицу загромождали грузовики, тачки, тележки с ящиками и мешками. Из-под трамвая выпорхнула стайка цыганок с детишками, пробежала босыми ногами по капустным листам и раздавленным помидорам. Под дверью магазина скобяных товаров сосредоточенно мочился трезвый человек.

«Вот страна, — думал Сергеев. — По всеобщей дебилизации догнали и перегнали Америку, а клоаку в центре города расчистить не хотят. Плюс электрификация всей страны».

Владимир Сергеевич большевиков не выносил, но о Ленине отзывался уважительно: «Где-то он допустил чудовищную ошибку».

В двенадцать у букинистического магазина Плюща еще не было. Владимир Сергеевич отстоял небольшую очередь и получил сорок три рубля с копейками. Вознесенского и Евтушенко можно было толкнуть с рук и гораздо дороже, но это было неприятно, да и время поджимало. Плющ все еще не появлялся. Сорок минут потолкался Владимир Сергеевич возле магазина, беседовал с уличными букинистами, вместо книг предлагавшими списки. Букинисты невозмутимо смотрели на кружащих милиционеров, и, договорившись с покупателем, брали его под руку и прогулочным шагом уводили на полквартала. Там задирали рубашку и из-под брючного ремня доставали товар.

Решив, что мужчины на сорок минут не опаздывают, Владимир Сергеевич купил ксерокопию Оруэлла «1984» за двадцать пять рублей и поехал домой в нетерпении. В трамвае, разумеется, читать было нельзя.