Читаем без скачивания Носорог для Папы Римского - Лоуренс Норфолк

В минуты тоски Йорг представлял себе день зачатия церкви, тот день, когда Генрих Лев, его маркграфы и их армии стояли плечом к плечу у края обрубленного утеса, растерянные, опустошенные, нежданно-негаданно остановленные посреди стремительного наступления, которое им любой ценой требовалось продолжить и шагать вперед, за обрыв, в серо-стальную воду. Их церковь стала плотиной, последним препятствием для армии мертвецов. Они же напирали и напирали, подталкиваемые потребностью завершить начатое, которая завлекла их чересчур далеко и не угасла, маня их дальше, к Винете, в забвение. Да, Йорг был там, среди них, вместе с ними смотрел с обрыва вниз, и голос его вплетался в хор бессмысленных дебатов: «Мы — крестоносцы, воины Христовы, посланные закончить начатое, вырваться из тупика, в котором оказался Генрих…» — он добавлял собственное сомнительное истолкование ко всем прочим, меж тем как неф все кренился и кренился, и вот уже один край его, будто нос разбитого бурей судна, стал погружаться в воду, а облаченные в монашеские капюшоны мореходы все толпились на палубе корабля дураков, идущего ко дну. Он видел следы таких же сражений на лицах братии, когда та гуськом тянулась за ним из дома капитула, видел, как опустошают они монахов, и вел свои собственные баталии в тишине кельи. Эти битвы изнуряли Йорга, приор то побеждал в них, то стоически выдерживал натиск, но они разыгрывались снова и снова. Брат Герхард молча наблюдал за ним со своего места на ступенях, ожидая, когда же он наконец сдастся.

Но он упорствовал, он вел их за собой — по берегам Срединного моря, от Понта до Геркулесовых столбов, углублялся в марево раскаленных песков, заглядывал в земли, покрытые вечным льдом, где солнце поднимается лишь единожды в год, а зима сливается в одну сплошную ночь. Он рисовал райские уголки, где среди сочной зеленой травы бьют бодрящие фонтаны, он рисовал адские реки и плюющиеся огнем горы. Когда он говорил о крайностях окружавшего их мира, голос его звучал громче, жесты становились размашистее. И все недоуменнее и растеряннее становились монахи. Каждый день после службы шестого часа они почтительно внимали его рассказам о чудесах и чудовищах и при этом почти не переговаривались, а если и говорили, то все их толкования были такими же нелепыми, как и прежде. Каждый день, когда братья отправлялись в свои блуждания по острову, Йорг замечал, что все больше их прячет от него глаза, он видел, что ухмылка, скрытая за бесстрастными чертами брата Герхарда, становится шире, и мучился сомнениями в тиши своей кельи. Ему по меньшей мере требовалось пробудить их любопытство. Его замысел не желал правильно воплощаться, он должен был потерпеть крах задолго до того, как нога кого-либо из монахов коснется земель за пределами Узедома. Они были слепцами — или просто не желали видеть. В таком случае они споткнутся, упадут. И он возвращался к книгам, впитывал их, вчитывался, пока пламя свечей не начинало плясать у него в глазах и буквы не окутывались туманом. Он все никак не мог найти то, что было ему так необходимо, и братья разбивались на группки, перешептывались. Он развернул их лицом к острову, и в конце концов они смирились с этим. Но то, что лежало за пределами острова, было выше их понимания.

Пришла осень, а с нею и праздник благодарения. С берез осыпались желто-красные листья, солнечный свет терял яркость — его поглощала приближающаяся зима. Дни становились короче, островитяне уже принялись чинить заборы и копать канавы, их жены занялись предзимними заготовками, а он все продолжал читать свои лекции. Пульс острова бился реже, и Йорг чувствовал, что мысли его тоже ворочаются медленно-медленно, будто готовятся — но все еще не до конца готовы — к неизбежному поражению. Выхода он не видел, но и заставить себя остановиться был не в состоянии. Он больше не мог нести свое бремя — свою братию. Он чувствовал себя опустошенным, внутренний голос в нем умолк. А потом, в день святого Бруно, когда небо и море слились в одно серое марево, уравновешивая друг друга и стирая линию горизонта, по ступеням к его келье медленно вскарабкался брат Ханс-Юрген и сообщил, что на остров прибыли двое незнакомцев — солдаты, сбежавшие с очередной войны, идущей где-то на юге.

Йорг медленно покачал головой: солдаты, дальняя война… И что с того? Но внезапно его мысли заработали быстрее, разум словно очнулся: ну конечно, да, конечно! Тысячу раз — да! Сердце его забилось, а мысли все набирали силу. Возле него, в полусвете дверного проема, в ожидании ответа терпеливо топтался монах. Эти бродяги послужат доказательством его поучений, они растолкуют братьям то, чего те не желали понимать, откроют им глаза на неведомое! Но когда приор наконец заговорил, голос его звучал ровно — он ничем не выдал своей заинтересованности:

— Касательно этих двух головорезов… Брат, я бы желал, чтобы вы разузнали о них побольше.

Ханс-Юрген кивнул в знак того, что выполнит поручение, тут же повернулся и ушел, оставив приора наедине с его занятиями.

В последующие дни — монахи это отметили — отец Йорг стал вести себя спокойнее: он шутил уже не так язвительно, и пылкая страсть, заставлявшая его выкрикивать названия дальних островов и народов, бить по стене указкой и даже вышагивать с гордым видом, изображая мантикору — существо, по их мнению, означающее безудержное обжорство, — также поутихла. И о живущих на деревьях гиперборейцах — братия решила, что гиперборейцы олицетворяют столпников, пребывающих на полпути между землею и раем, — он рассказывал в тонах ровных, будничных. А когда Йорг описывал им обитающих в пустынях за Нигрисом червей, вызывающих муки жажды или же сонливость, и монахи пришли к единодушному мнению, что змии сии есть аллегория пьянства и лени, он даже и не спорил, а только пробормотал, что, мол, у тех, кто испытал на себе их укусы, может быть несколько иное мнение. В спокойствии приора братья узрели надвигающуюся капитуляцию, признак того, что он скоро вообще покончит со своими поучениями. Привычно стоя возле стены здания капитула, он видел, что замкнутые и суровые лица его монахов как будто смягчаются, и ему даже показалось, что в лице брата Герхарда, когда тот с обычным преувеличенным почтением приветствовал его, появился некий намек на снисходительность… Все понятно: они просто тянули время, выжидали, когда его безумие пройдет и он станет прежним. Как же они ошибались!

Йорг сидел перед раскрытыми фолиантами. Свеча коптила, но он не читал, а прислушивался — не звучат ли тяжелые шаги Ханса-Юргена. Да, в его наставлениях поубавилось пыла, но вовсе не потому, что он начал пренебрегать своей миссией, а потому что отвлекся. Мысль его блуждала в новых областях, замысел еще не обозначился четко, Йорг примеривался, кроил в уме то так, то эдак. Привилегии и субсидии, дарованные монастырю, прелаты, торговавшие ими, прелаты, уклонявшиеся от своих обязанностей, прелаты, нетвердые в вере, — все документы, все эти свидетельства давно минувших времен лежали перед ним нетронутыми. Где-то в этих бумагах содержались намеки на то, почему его лишенная якоря церковь затерялась, дрейфуя в веках, и почему теперь она обращалась в руины. Когда прибыл его посланец, Йорг не стал проявлять особой заинтересованности, вопросы задавал самые простые, ответы выслушивал вполуха, а затем отправил монаха назад: смотри, узнавай. Если брат Ханс-Юрген и заподозрил, что за этим стоит не только праздное любопытство, то он ничем себя не выдал. Бродяги приплыли с материка на лодке и поселились в рыбном сарае Брюггемана. Оказывается, они воевали у испанцев. Тот, что потемнее лицом, — настоящий великан, на голову выше своего спутника. Возятся с какой-то бочкой, что-то делают за сараем, — их видел один из Ронсдорфовых огольцов.

— Бочка? — Вопрос прозвучал почти равнодушно, поплыв по воздуху вместе с дымом от свечи. — Брат, я бы хотел узнать об этом побольше.

Вот Ханс-Юрген и усердствовал в расспросах, бороздил остров вдоль и поперек в любую погоду, выполняя задание отца приора. Бочка, судя по всему, должна была служить чем-то вроде судна. Тот, что помельче, забирался в нее, а гигант опускал бочку в пруд. Для этого они соорудили некое подобие колодезного журавля. Но почему-то дальнейшие расспросы встречали сопротивление — местные жители словно нарочно напускали тумана. Его обычно говорливые знакомцы старательно изображали неведение или полное безразличие. Если бродяги и преследовали какую-то цель, он о ней ничего так и не узнал. Что же касается настроений островитян, то Ханс-Юрген понял лишь одно: они чем-то обеспокоены.

— Полагаю, — выдавил из себя монах после того, как Йорг попытался добиться от него разъяснений, — что они боятся этих людей.

— Боятся? Целый остров здоровяков испугался пары бродяг?

— Это какой-то смутный страх. Не могу понять, в чем дело.

А потом последовало неизбежное: