Читаем без скачивания Мой знакомый учитель - Михаил Аношкин

— Что же будем делать с Волобуевым? — спросила она Глазкова официальным тоном.

— Ничего.

— Но у него же такая репутация. К тому же еще и выпивает.

— Не слышал.

— Если вы не слышали, то я слышала, — сказала она тоном, не требующим возражений. — Из Волобуева толку не будет. Школе он обуза. О вашем девятом уже в райкоме знают.

— Знают, но однобоко.

— Нам от этого легче? Надо оздоровить девятый. Волобуева я отчислю.

— Вы этого не сделаете.

— Почему?

— Потому что нельзя так делать.

— Отвечаю за школу я, за все, что делается в ее стенах. И, пожалуйста, прошу не убеждать меня. Бесполезно.

— Убеждать я вас не буду, — сказал Глазков раздраженно. — Надеюсь, что сами поймете правильно. Если вы отчислите Волобуева, то я пойду в районо, в партком, райком, куда угодно, но не допущу этого. Его исключили из комсомола, это уже достаточно большая мера наказания.

— Хорошо. Я еще подумаю. Но вы подтяните класс, голубчик, покруче, покруче надо.

Лидия Николаевна к этому разговору больше не возвращалась.

Как-то Волобуев отозвал Владимира Андреевича в тихий безлюдный угол коридора, попросил:

— Можно с вами поговорить?

— Можно.

Губы у Женьки дрогнули, но он усилием сдержал себя, не заплакал, а тихо спросил:

— Что мне делать, Владимир Андреевич? Посоветуйте…. Отец у меня вы сами видели какой, не могу больше с ним жить. Из комсомола исключили. На работе перестали со мной разговаривать… Как же я теперь жить буду?

Нет, Владимир Андреевич не жалел Волобуева, хотя всем сердцем понимал, как ему трудно сейчас. Но твердо верил, что это испытание для него не будет бесполезным.

— Совет я могу дать тебе только один, — сказал Владимир Андреевич, — не вешать головы! Еще можешь доказать, что парень ты неплохой. И вот еще что. Не перебраться ли тебе в общежитие?

— Не пустят же меня…

— Об этом я позабочусь. Ну?

— Согласен.

— Ребята живут там дружно, тебе с ними будет легче и веселее.

Владимир Андреевич попросил Вострецова устроить Женьку в общежитие. Максим лаконично ответил:

— Какой может быть разговор! Сделаем!

А через две недели он позвонил Глазкову в школу и сообщил, что Волобуев может переселяться в общежитие, койка для него там выделена.

— Хлопцы в комнате что надо.

— Спасибо, — поблагодарил его Владимир Андреевич.

…Глазков получил письмо от пионеров… Тогда он ответил им сразу же, рассказав о своих фронтовых друзьях, погибших в бою за деревушку, и посчитал, что на этом переписка со школьниками закончилась. Однако пионеры не забыли его. Они выслали фотографию обелиска — памятника воинам, сообщили также, что имена Горчакова и Синицы, о которых писал Глазков, тоже высечены на памятнике. Но самое интересное из письма ребят было не это. Они написали в Москву, что сержант Глазков вовсе не погиб, а жив и здоров, что он работает на Урале учителем, и из Москвы запросили адрес Глазкова. Ребята уведомили Владимира Андреевича, что адрес его они послали в Москву.

— Смотри, Лена, — протянул он жене письмо. — Кому-то там потребовался мой адрес. Зачем, как думаешь?

— Может, кто из знакомых тобой интересуется?

— А что? Пожалуй.

Письмо пионеров Владимир Андреевич спрятал в ящик стола, фотографию вложил в альбом, и на другой же день забыл о них. На этом дело не кончилось. Глазков получил письмо из Москвы. Письмо на бланке, официальное. Просили написать о себе: где родился, где призывался в армию, в каких частях служил, как именовалась часть, в составе которой дрался он за эту деревушку — да еще с подробностями: в каком полку, в каком батальоне, роте, взводе и т. д.

— Ничего не понимаю! — пожал плечами Владимир Андреевич. — Зачем все это надо?

— Ты пиши, — посоветовала Лена. — Потом выяснится.

— Потом, потом. Должен же я знать, для чего это.

Но, поворчав, написал подробно, как полагалось.

14. У Юры в больнице

Владимир Андреевич собрался навестить Юру. Лена купила конфет и где-то достала яблок. Осталась от праздника банка земляничного варенья. Сложила в сетку и дала Владимиру Андреевичу.

— Что это? — спросил он.

— Передашь Юре.

— Больше ничего не могла придумать? Пару яблок унести куда ни шло, а здесь же целая торба!

— Не рассуждай, пожалуйста! Раз собрался, то иди.

Он вздохнул и взял узелок: разве женщин когда переспоришь? Они всегда знают больше всех. По дороге вспомнил: «Книжку бы какую-нибудь взять…» Но возвращаться не хотелось.

В приемной не нашлось свободных халатов, надо было подождать. Владимир Андреевич устроился возле окошечка, в которое сдавались передачи больным. Да, больничная обстановка, устоявшийся запах карболки, эти белоснежные халаты на сестрах — все напоминало былые времена — госпиталь. К счастью, не было надобности бывать в больницах, но всякий раз, как попадал сюда, вспоминал годы своего лечения. Что-то в этих воспоминаниях было и грустное и доброе в одно и то же время.

Наконец, халат освободился, и Владимир Андреевич заспешил.

В палате лежали двое: Юра и пожилой мужчина, у которого левая нога была замурована в гипс. На осунувшемся, с нездоровой желтизной лице выделялись одни большие голубые глаза, которые сейчас живо и радостно поблескивали. Только перед Глазковым приходила Настенька с подружкой, которая Юре нравилась.

Владимир Андреевич выложил все из сетки — и получилась целая гора на тумбочке.

— Зачем вы беспокоитесь? Посмотрите, сколько нанесли, — открыл дверку тумбочки Юра. Чего только там не было: и яблоки, и конфеты, и лимоны, и варенье… — На всю больницу хватит, Владимир Андреевич!

— Ничего, ешь, поправляйся!

Глазков присел на табуретку возле койки.

— Ну как?

— Лучше стало. Через недельку разрешат вставать. Сегодня врач на обходе говорил: «Не торопитесь, некуда торопиться». Надоело. Если бы вы знали!

— Знаю, Юра, еще как знаю! Полтора года отвалялся, свет не мил был.

— Да, вы рассказывали. О ребятах соскучился, по классу, по бригаде своей. Дом они, наверное, закончили.

— Под крышу подвели, вчера видел.

— Закрою глаза, и все, как наяву, вижу. Слева Степанов работает, справа Славка Майоров. Иван Ефимыч поторапливает, мастер наш, а в кабине крана Сашка Левчук сидит, в колокольчик позванивает. Поэзия! — от удовольствия закрыл глаза и тихонько покачал головой на подушке. Волосы у Юры белокурые, чуточку вьющиеся. Сейчас голова острижена наголо, поэтому неестественно выделялись уши. Вообще Юра вот такой — стриженный наголо, похудевший — похож на мальчика. Владимиру Андреевичу захотелось погладить его по голове.

— Танюшка спрашивает: почему тот дядя не идет, которому я пить давала. Запомнила тебя с первого раза.

— Она тогда здорово выручила, — улыбнулся Юра. — В горле пересохло, просить неудобно, а она как-то догадалась.

— Родственные души!

— Наверно. Владимир Андреевич, — вдруг снизил голос Юра до шепота, — пока никого нет — под подушкой тетрадь.

Глазков достал из-под подушки тетрадь, похожую на ту, что когда-то давал ему Юра. Перелистал. Ну, конечно, стихи! Только записаны разными почерками.

— Пишу, — сознался Юра. — Время девать некуда. Закрою глаза, а стихи сами в голову лезут. Другой раз даже не хочу, а они лезут. Сам записывать не могу, сестру одну попросил. Она студентка мединститута. Дежурить приходит к нам. Поняла меня сразу. Я диктую, она записывает.

Юра закрыл глаза и с улыбкой опять покачал головой.

— Позавчера дежурила врачиха наша, подсела ко мне на койку, погладила по голове, как маленького, неудобно даже, и говорит: «Ну-ка, покажи тетрадь!» Я не люблю показывать свои стихи другим, а тут не посмел отказать. Дал. Стихи так себе. Она же читала и, представляете, Владимир Андреевич, понравились, по лицу видел. Глаза усталые-усталые, такие добрые, как у моей мамы. Почитала и ушла, ни слова не сказала.

Владимир Андреевич сидел у Юры долго. Дежурная сестра заглянула в палату и предупредила Глазкова, что ему пора уходить. Поднимаясь, он спросил:

— Волобуев у тебя был?

— Нет, — Юра сдвинул брови, помолчал и настороженно взглянул на учителя. — А что?

— Так, к слову.

— Я не злопамятный, Владимир Андреевич, но сейчас не хочу его видеть. Он уже напрашивался, я передал через Настеньку, чтоб не приходил.

— Бориса в милицию вызывали.

— Зря. Борис не при чем. Извините, Владимир Андреевич, но трепач он. Вот был бы я злой, я бы подвел его под монастырь. На весь клуб кричал, что голову мне свернет — все слышали! Когда-нибудь накричит себе во вред. А тех бандитов поймали, одного-то я тогда приметил: из вспомогательного цеха. Его взяли, он всех и выдал. А Борис не при чем.