Читаем без скачивания Путешествия без карты - Грэм Грин

1 Изольды Желанной (фр.).

На смену Хьюлетту пришло новое увлечение. Я посмотрел пьесу лорда Дансейни «Если», где главную роль играл Генри Эйнли (я сам в школьном спектакле играл Поэта в «Потерянном цилиндре» Дансейни и чувствовал себя его собратом), и сразу же начал писать пьесу фантастического содержания, названия которой не помню. В ней, как мне хотелось думать, воспевалась поэтичность, присущая церемонии пятичасового чая. В 1920 году отношение к чаю было все еще серьезное и пили его очень красиво. Серебряный чайник, блюдо для торта на подставке, увенчанное тиарой наподобие китайского замка, два вида хлеба с маслом: черный и белый, тончайшие бутерброды с огурцами и помидорами, пшеничные и ячменные лепешки, булочки и, наконец, кексы: сливовый, с мадерой, с тмином… чай был роскошен, как викторианский обед. В моей пьесе действие (вероятно, из подражания Дансейни, который придерживался похожего маршрута) зачем‑то перемещалось из Лондона в Самарканд.

Я послал ее в одну из многих существовавших в 1920 году драматических студий, хотя о Театральном обществе не смел и мечтать, и, к своему восторгу, получил письмо, подписанное женским именем, в котором сообщалось, что моя пьеса принята к постановке. Через несколько дней я отправился в Лондон, чтобы познакомиться с моим первым постановщиком. Сент–джонский лес, вблизи которого жила моя корреспондентка, в те дни еще был пропитан пряным духом адюльтера: любовники снимали там квартиры для свиданий. Я позвонил. После долгой заминки дверь открыла пышно–розовая дама, державшая обеими руками на груди незапахнутый халат. Из комнаты, которой кончался коридор за спиной дамы, за ней наблюдал голый мужчина, лежащий в двуспальной кровати. Пока я объяснял ей, что приехал обсудить пьесу, она ошарашенно глядела на мою синюю школьную фуражку. Затем она угостила меня жидким чаем, ничем не напоминавшим воспетый мной, и, продолжая меня разглядывать, уклончиво и туманно заговорила о сроках постановки и распределении ролей. Это была наша первая и последняя встреча. Не сомневаюсь, что эта студия вскоре прекратила существование. Возможно, моя пьеса была той соломинкой, за которую цеплялась утопающая дама, и вместе с ней затонули ее мечты о простодушном богаче, готовом оплатить все счета, в том числе и сопутствующие (например, от домовладельца и молочника), или расходы, связанные с двуспальной кроватью из комнаты в конце коридора.

Тем не менее пьесу мою хотели ставить. Разочарование пришло медленно и безболезненно: я ждал письма с лондонским штемпелем, а его так и не принесли. Кажется, тогда мне начал сниться сон, не дававший мне потом покоя лет двадцать. Во сне я, хотя и учился в школе, был уже признанным, хорошо зарабатывающим писателем. Почему я должен бояться экзаменов, если в любую минуту вообще могу бросить учиться? Зачем мне университет? Почему меня должно беспокоить будущее и это навязшее в ушах, расплывчатое слово «работа»? Но, проснувшись, я снова шел на занятия, а впереди грозно маячил университетский конкурс, и мне непременно нужно было получить стипендию. […]

Глава 6

1

Летом 1923 года я с большой неохотой присоединился к своей семье, отдыхавшей на норфолкском побережье в Шерингеме. Отец, у которого расходов было более чем достаточно, назначил мне содержание в 250 фунтов (значительную по тем временам сумму), а вскоре после поступления в Оксфорд я смог уменьшить его, поскольку с отличием выдержал конкурс по истории и получил стипендию в пятьдесят фунтов. Стипендия дважды уходила от меня, пока я учился в школе, и я сомневаюсь, что к университетскому конкурсу был готов лучше, чем к школьному, но мы по–прежнему жили в мире влиятельных друзей. Мой тютор, Кеннет Белл, был старым учеником моего отца, его последователем и заведовал моей школой. Позже я узнал от него, что «историческую» стипендию мне в основном дали за сочинение по английскому. «Ты там цитировал стихотворение, — признался он, — и я сказал, что ты сочинил его сам». Он, конечно, знал, что я пробую писать стихи, но процитированное мной стихотворение принадлежало Эзре Паунду, я знал его наизусть: «За белым оленем, Славой, охотимся мы…» Мало кто из университетских преподавателей читал в 1923 году Паунда, и когда я сказал Кеннету Беллу, что он ошибся, он испугался не на шутку. Тем не менее стипендию должны были кому‑нибудь дать, и хорошо, что ее дали мне, а не кому‑то еще.

Если бы я в тот год подкопил денег, то поехал бы летом в Париж, а не в Шерингем. Париж привлекал меня тогда больше, чем Афины или Рим. В Париже только что напечатали «Улисса». Побывавшие там рассказывали, что в «Сфинксе» посетителей обслуживают голые официантки, да и в Фоли–Бержер или на концерты Майоля еще не ходили всей семьей, как после. Но я к концу учебного года был по уши в долгах: слишком много было выпито пива, слишком много куплено книг — ими были завалены все полки в моей комнате, и они не имели никакого отношения к занятиям. Кредит, предоставляемый книжным магазином «Блэкуэллз», казался новичкам вечным (хотя время от времени и им приходилось понемногу платить), а вот спиртное заказывалось через буфет колледжа, и его ставили в счет, о кредите здесь речи не было. Кроме того, я прожил первые два семестра на окраинной Бичкрофт–роуд и часто возвращался туда ночью на такси. Короче, у меня образовался дефицит за будущий семестр, и я мрачно сказал себе: «Придется ехать в Шерингем» — там можно было жить с семьей, не тратя ни пенса.

Младшие дети, Элизабет и Хью, стали слишком большими для няни, и у них появилась гувернантка — молодая женщина лет двадцати девяти — тридцати, то есть на десять лет старше меня. Поначалу я не замечал ее, так как мечтами по–прежнему стремился к кузине и официантке из Оксфорда. Но я заметил, что брат и сестра привязались к ней, и она охотно играла с ними в крикет на прибрежном песке. Миг, когда я взглянул на нее осмысленно, был одновременно и coup de foudre 1. Она лежала на песке, и юбка у нее высоко поднялась, оголив бедро. В ту же секунду я влюбился в нее душой и телом. В этой любви не было ничего романтичного или надуманного, я не вздыхал по ней, как по официантке из оксфордского паба.

1 Любовью с первого взгляда (фр.).

Странно, до чего отчетливо я вижу сейчас пляж, мать, читающую неподалеку, угол, под которым я рассматривал тело моей возлюбленной, и в то же время не помню, как впервые поцеловал ее, не помню сомнений и робости, которые, конечно же, предшествовали поцелую. Для нее, прежде чем она почувствовала опасность, это был всего лишь флирт, который помогал ей скоротать время, скучно тянувшееся в большой берхемстедской детской, где рядом не было никого, кроме двоих детей. Я же был влюблен отчаянно и жил только ради мгновений, которые проводил с ней. Вскоре моя страсть начала пугать ее. Приехав домой на зимние каникулы, я каждый вечер поднимался в детскую, где она сидела одна, и за каминной решеткой медленно догорал огонь. Родители наверняка слышали мои шаги, так же как я, сидя с ненужной книгой внизу, слышал над головой каждое ее движение. Чтобы избавиться от меня днем, она звала на помощь сестру. Стремясь угодить ей, я брал уроки танцев, и субботними вечерами мы вдвоем отправлялись «на круг» в «Кингз армз». Во время школьных вечеров я из приличия танцевал с какой‑нибудь скучной учительской женой, мучаясь тем, что и она танцует с другим. Когда в школе не было занятий, мы под предлогом того, что учим младших вальсу и фокстроту, танцевали в темном классе, где дети не могли видеть наших беглых поцелуев.

Но страх ее усиливался. Она рассказала мне, что помолвлена с человеком, работающим в филиале телеграфной компании на Азорских островах. Они не виделись больше года, и она отвыкла от него, но вскоре он должен был вернуться, чтобы жениться на ней. Говоря о предстоящей свадьбе, она немного поплакала. Я был слишком неопытен и дальше поцелуев не шел. Брак казался мне чем‑то очень далеким, к тому же нас разделяла большая разница в возрасте. Конечно, я умолял ее отказаться от данного жениху слова, но ничего не мог предложить взамен. Мы писали друг другу каждую неделю, когда я вернулся в Оксфорд, и ее почерк так отпечатался в моей памяти, что, когда я тридцать с лишним лет спустя получил от нес письмо с просьбой прислать ей билеты на спектакль по моей первой пьесе «Гостиная» и узнал ее почерк на конверте, сердце мое забилось быстрее, и я не сразу понял, что если мне уже за пятьдесят, то ей, как это ни страшно, более шестидесяти.

Теперь я вижу, что в дали Оксфорда моя любовь приняла комичный и эгоистический характер. Так, например, я организовал чтение стихов оксфордских поэтов на тогдашней станции Би–би–си, в котором, кроме меня, участвовали Гарольд Актон, Джозеф Гордон Маклеод, Т. О. Бичкрофт и А. Л. Раус. (Последний один из всех получил письмо от почитателя. Им оказалась пожилая, прикованная к инвалидному креслу женщина, нашедшая в его стихах «успокоение».) Я читал отрывок из поэмы, для которой втайне предназначал Ньюдигейтскую премию. Темой того года был лорд Байрон, но мои сентиментальные белые стихи не имели никакого отношения к Байрону и посвящались бедной гувернантке, которая честно слушала передачу в Берхемстеде. Я, разумеется, не подумал, каково ей будет внимать этим виршам в обществе моих родителей. Другие стихи я либо обрушивал на нее в письмах, либо продавал в «Уикли Вестминстер», редактируемый приятельницей Кеннета Ричмонда мисс Наоми Ройд–Смит, либо помещал бесплатно в «Оксфорд аутлук», который очень кстати редактировал сам, либо посылал в «Оксфорд кроникл», плативший мне пять шиллингов за штуку, а также в «Декакорд», не плативший ничего. Дома ни у кого не было сомнений относительно предмета моих стихов. Даже звуки шагов над головой в детской были зафиксированы в их строчках, не говоря уже о ревности к тому, за кого она должна была выйти замуж. В сонете, написанном зимой 1924 года, я мрачно описывал свое будущее. Он начинался словами: «Жуя отбивную в тридцатом…» Мог ли я представить тогда, что к 1930 году буду уже два года счастливо женат? Да, страсть коротка, но не нужно сомневаться из‑за этого в ее искренности. Шторм в неглубоком Средиземном море может кончиться через несколько часов, но пока он бушует, в нем гибнут люди. Такой шторм бушевал и в моей душе. Страсть отодвинула на время скуку, надежда была моим щитом, даже если я всего–навсего ждал субботы с танцами «на кругу» в «Кингз армз». Но бывали дни — даже у гувернанток есть выходные, когда я понимал, что мой старый враг спокойно ждет своего часа. Маниакально–депрессивный психоз, как у деда, такой диагноз поставили бы мне сегодня, и никакой психоанализ не мог меня вылечить.