Читаем без скачивания Атлантида - Герхарт Гауптман

Письмо заканчивалось изъявлениями материнской нежности. В мыслях своих Фридрих подсел к окну, у которого стоял рабочий столик его матери, и стал покрывать поцелуями ее голову, лоб и руки.

Подняв глаза, он увидел, как стюард опять подошел к молодому денди, и слышал, как тот отослал его прочь, крикнув на чистом немецком языке:

— Ваш капитан осел!

Слова эти точно электрическим током ударили по нервам всех, кто их слышал. При этом таившееся в тени огнеопасное место снова озарилось небольшим пламенем.

Мысленно Фридрих препарировал по всем правилам анатомического искусства большой мозг и мозжечок молодого американца, как если бы собирался показать студентам центр глупости, которая, без сомнения, заполняла всю душу этого человека. Кроме того, большую редкость представляла собою выступавшая здесь во всей красе наглость, центр которой, по-видимому, также находился в мозгу. Фридрих фон Каммахер не мог не рассмеяться и в разгаре охватившего его веселого настроения подумал о причине внезапно пришедшей свободы: она была в том, что Мара, юная Ингигерд Хальштрём, потеряла власть над ним и имела для него, пожалуй, даже меньше значения, чем, скажем, смуглая еврейка, которую он впервые в жизни увидел каких-нибудь четверть часа назад.

Вошел капитан фон Кессель. Поздоровавшись с Фридрихом легким наклоном белокурой головы, он занял место за столом, где сидела пожилая дама, которая, оживившись, сразу же с ним заговорила. В этот момент обменялись взглядами молодой денди и красивая канадка, которая хотя и с утомленным, бледным лицом, но все так же кокетливо откинулась в кресле. Это была женщина южного типа и притом, как считал Фридрих, необычайной красоты: прямой нос с подрагивающими крыльями, густые, благородно изогнутые брови, такие же черные, как ее волосы, нежный пушок, красиво оттенявший тонкие, неспокойные, выразительные губы. От сильной качки она чувствовала себя слабой, а потому не могла сделать над собой усилие, чтобы удержаться от смеха, когда ее поклонник с деланной серьезностью начал снова складывать спички. Ей пришлось на время закрыть лицо черной кружевной шалью.

Наступило напряженное ожидание, когда уже не было никакого сомнения, что, несмотря на присутствие капитана, молодой американец собирается возобновить опасную игру с огнем.

Фигура широкоплечего, грузного фон Кесселя с его несколько короткими ногами плохо гармонировала с изящной обстановкой дамского зала. Он сидел спокойно и мирно беседовал. Но лицо капитана говорило о том, что погода его всерьез беспокоит. Вдруг показалось пламя. И тут спокойная голова фон Кесселя — голова доброго сенбернара — повернулась, и недвусмысленным тоном, таким четким, властным и поистине страшным, какой, как показалось Фридриху, никогда не сходил с чьих бы то ни было уст, было произнесено одно только слово:

— Погасить!

Побледневший юноша мгновенно смял свой костерок. Канадская красавица закрыла глаза…

Парикмахер, у которого вскоре после этой сцены брился Фридрих, сказал:

— Погода никуда не годится.

Это был великолепный мастер, делавший свое дело, несмотря на сильнейшую качку, необычайно искусно. Он еще раз поведал историю аварии парохода «Нордманиа», упомянув и фортепиано, которое из-за сизигийных приливов якобы провалилось в трюм. Пришла служанка-немка, которую он называл Розой и которой дал флакон одеколона. У этой простушки был здоровый — кровь с молоком, — но далеко не умный вид.

— Это уже пятый после Куксхафена флакон одеколона, — сказал парикмахер. — Она служит у одной женщины, которая развелась с мужем и у которой двое детей. Девушке туго приходится. Она получает шестнадцать марок в месяц и должна быть тут как тут в любую минуту утром, днем, до и после полуночи. Я привел этой даме в порядок прическу. Чего она тогда только не наговорила про эту Розу! Ни малейшего намека на благодарность!

Фридриху было приятно, удобно развалившись в отличном парикмахерском кресле, слушать всякую всячину из уст этого подвижного и разговорчивого человека, который одновременно усердно скреб его щеки. Это уводило куда-то в сторону и действовало успокоительно. Он наслаждался также небольшой лекцией о современном судостроении. Нельзя, сообщал лектор, придавать столько значения рекорду скорости, это ошибка. Разве такое легковесное, тонюсенькое сооружение гигантского размера в состоянии долго сопротивляться могучему океану? А еще эти чудовищные машины и чудовищная масса угля! «Роланд», правда, хороший корабль, его построили в Глазго на верфях «Джон Элдер и компания». Он вступил в строй 1881 году. У него пять тысяч восемьсот индикаторных лошадиных сил. Он потребляет ежедневно сто пятнадцать тонн угля. И делает шестнадцать узлов. Его регистровая вместимость четыре тысячи пятьсот десять. У него паровая трехцилиндровая машина. А экипаж состоит из ста шестидесяти восьми человек.

Все эти подробности маститый корабельный цирюльник знал назубок. Сердито, словно это ему самому стоило больших усилий, он рассказал, что в каждый рейс «Роланд» везет в своих бункерах не меньше двенадцати с половиною тысяч центнеров каменного угля. Он настаивал на своем: идти медленным ходом удобно и надежно, быстрым — опасно и дорого.

В маленькой парикмахерской с электрическим освещением было бы уютно, если бы только она была неподвижна. Но, к сожалению, пароход качало из стороны в сторону, и стены парикмахерской подрагивали и пульсировали вместе с судовой машиной, а злая волна тигром кидалась на толстое стекло, закрывавшее иллюминатор. Флаконы в шкафах дребезжали и позвякивали, и парикмахер утверждал, что тяжеловесные и не столь быстроходные корабли идут гораздо более спокойно.

Затем он вдруг рассказал об одной «малюточке с крашеными волосами».

— Она целый час, — сказал парикмахер, — провалялась у меня в кресле и требовала, чтобы я ей продемонстрировал все сорта румян, и белил, и пудры, которые у меня имеются, а потом и весь мой запас «Пино» и «Роже и Галле».

Он сказал с усмешкой, что, когда долго плаваешь, получаешь возможность познакомиться с самыми разными особами женского пола, и поведал несколько якобы пережитых им самим историй, героиней которых каждый раз оказывалась какая-нибудь дама-эротоманка.

Особенно страшен был случай с одной молодой американкой, которую нашли без сознания в подвешенной спасательной шлюпке, где ее до этого изнасиловала вся команда. Думая в том направлении, в котором сейчас развивалась фантазия парикмахера, Фридрих понял, что толчком для этого послужила встреча последнего с Ингигерд Хальштрём. Она ведь побывала в том же кресле, в котором он так удобно устроился, и по тому, как замерло, а затем учащенно забилось его сердце, он понял, что власть девушки над ним еще не сломлена, и ужаснулся.

Фридрих вскочил и отряхнулся. У него было такое чувство, будто он должен немедленно принять горячую ванну, а потом встать под бьющие струи холодного душа, чтобы отмыть все и снаружи, и внутри и чтобы вытравить из кровеносных сосудов гной и яд.

Выйдя из парикмахерской, которая была расположена в кормовой части судна, Фридрих с трудом пробрался в переполненную курительную комнату, хотя, в сущности говоря, ему было противно чувствовать себя втиснутым в одно помещение с этой гомонящей толпой.

Доктор Вильгельм уже занял для него место.

— Итак, вы побывали на твиндеке, — обратился, лукаво улыбаясь, к Фридриху капитан. — Наш доктор рассказал мне, что некая красавица, по имени Девора, произвела на вас впечатление, а это чревато опасностью.

Фридрих рассмеялся, и таким образом с самого начала разговор пошел по игривому руслу.

В своем углу сидели любители игры в скат — коммерсанты, мужчины апоплексического сложения. После завтрака они только и делали, что пили пиво и играли в скат, этим они занимались все время с начала рейса, если только не считать часов сна. Разговоры других пассажиров их не волновали. Они не задавали вопросов о погоде и, кажется, вовсе не замечали ни колебаний плавучего колосса, ни зловещего свиста ветра. А тем временем сила бортовой качки, которую испытывал корабль, так возросла, что Фридриху невольно приходилось цепляться за что-нибудь. Пароход перекатывало с правого борта на левый и с левого — на правый, и Фридриху иногда казалось, что правый борт перевернется через левый или наоборот, и тогда киль «Роланда» окажется в воздухе, а капитанский мостик, мачты и трубы — на значительной глубине под водой. Все погибнет, и только эти три игрока будут, даже сидя вниз головою, и дальше заниматься своим скатом.

Сквозь чад можно было увидеть показавшуюся в дверях этого погребка долговязую фигуру Хальштрёма. Входя, он наклонил голову и своими светлыми, холодными, пытливыми глазами стал подыскивать себе место. Он не удостоил вниманием безрукого артиста, встретившего его каким-то язвительно-шутливым восклицанием. Сохраняя холодную вежливость, он сел как можно дальше от Штосса, достал кисет и короткую голландскую трубку. «А где же Ахляйтнер?» — такова была первая мысль Фридриха.