Читаем без скачивания Забвение - Леонид Зорин

Я подивился ее проницательности. Фурия не так уж проста. Вновь выжидательный цепкий взгляд — может быть, я хочу ответить? Но я продолжал хранить молчание.

Похоже, оно ее заводило. Она продолжала так же запальчиво:

— Всего неприличней ваши оценки людей, которых вы защищали. Допустим, в условиях процесса вы полагали, что, принижая, преуменьшая их роль и вес, вы помогаете им увернуться. Но и сегодня вы их вспоминаете в том же духе и в том же тоне — снисходительном, наполовину ерническом. Если вы этого не ощущаете — тем хуже для вас. Значит, суть не в тоне.

Итак, я унижал подзащитных. Сколь мудр я был, когда дал себе слово не спорить с нею, не тратить пороха. Упомяни я о Феофилове, она бы сказала, что я низвел потенциального олигарха и, может быть, надежду России до уровня мелкого афериста.

— Если вернуться к «книжному делу», то вы, оборачивая диссидента маниакальным библиофилом, выставили его в результате этаким лупоглазым барашком, полупомешанным идиотиком. Так вы его воспринимали и так воспринимаете ныне. Разве я не права?

— Вы правы.

Этого она не ждала. Помедлив, презрительно рассмеялась:

— Ну, разумеется, разумеется. При безрелигиозном сознании вы не могли иначе чувствовать. Не зря о таких, как вы, говорили: богооставленный человек. Устроились в той пакостной жизни вполне уютно, благополучно и судите свысока людей, которые заплатили юностью.

— Там этого нет.

— Меж строк! Меж строк! Дрянная совковая манера. Возлюбленный эзопов язык! Рабский жаргон прирученной фронды! В особенности — московской фронды!

Она разрумянилась, даже голос, казалось, потерял хрипотцу, стал звонче, моложе, она сама вдруг неожиданно помолодела.

— Вы ненавидите москвичей? — спросил я. — Это что — родовое?

— Вы ошибаетесь. Я — москвичка. Можно сказать, теперь вернулась на историческую родину.

Вот и еще один сюрприз. Она помолчала, потом спросила:

— Совсем не узнаете меня?

Нет, не узнал. Совсем не узнал. И совпадение имен мне ничего не подсказало. И в сердце не ударила молния — догадка, видение, смутная дрожь. Не вспомнился голос, в котором звучали одновременно две интонации — резкая, требовательная и растерянная. Соседство их было странным и трогательным. А после был только один беззащитный, точно захлебывающийся шепот. Попробуй обнаружь его эхо в учительской агрессивной речи, поди разгляди золотистый свет из широко распахнутых глаз за этими затененными стеклами.

Едва ли не истязая себя этим кощунственным усилием, я попытался сопоставить сидевшую передо мной грузную тетку в коричневой кофте с исчезнувшей, пропавшей, растаявшей — тело в бликах от фонаря вздрагивает в моих руках, пахнет томительно хвоей и жаром, узкие ступни ищут опоры. Я всматривался в свою собеседницу, чтобы усмирить свою кровь.

— Очень не похожа на ту? — проговорила она негромко с вымученной кривой усмешкой.

— Все мы меняемся, — пробормотал я.

— Я не хотела этой встречи. Вы ее сами добивались.

Несколько бесконечных минут я еще старался понять, что же мне считать наваждением — ту давнюю ночь или этот день?

Мы обменялись с ней неизбежными, словно повисшими в воздухе фразами. Нехотя, подчеркнуто кратко, попутно перебирая бумаги, она рассказала, что после зоны, на поселении, вышла замуж за человека такой же судьбы, Адама Петровича Вельяминова, потом он ее увез в свой город, в котором она и осталась жить. Пока не схоронила его. Была ли за эти годы в Москве? Случалось. Но редко. Два-три раза она провела здесь два-три дня.

Я не спросил ее, почему она не дала знать о себе. Не сговариваясь, мы замолчали. Она оборвала паузу первой.

— Вы не обидитесь, если я кое о чем спрошу вас?

— Спрашивайте.

Все с той же насильственной усмешкой она бормотнула:

— Дело прошлое, но почему вы меня не искали?

— Вы задаете этот вопрос?

— Почему бы и нет?

— Потому, что он — мой.

Вдумчиво постучав по столешнице цензорским красным карандашом, она сказала:

— Формально вы правы. Вы ничего обо мне не знали. И не узнали…

— О, да, — я прервал ее. — Густой конспиративный туман.

— Здесь конспирация ни при чем. Зачем было отягощать вашу голову? Я не предвидела, что знакомство, — тут она заметно смутилась, — будет… будет иметь продолжение.

Это смущение было по-своему трогательно. Да еще в ее возрасте. Но я был не готов умилиться.

— Так конспирация ни при чем? Не только вы растаяли в воздухе, все ваши приятели растворились, точно они во сне привиделись. А книжник-подпольщик мне заявил при встрече, что знать ничего не знает.

— Они поступили, как я их просила.

— Очень своеобразная просьба.

— Помните вечер, когда мы собрались отметить возвращение Шуры? Видела, что решительно все у вас вызывает раздражение. И всё и все. Я сразу почувствовала, как вы отнесетесь к нашему выбору. И тем более к нашему будущему. Вы обо мне ничего не знали, но я-то о вас кое-что знала.

— О чем это?

— О ваших друзьях, о вашем круге…

— Скажите еще — «ваше сословие». Мы вместе учились…

Я оборвал себя. И не подумаю оправдываться.

Она вздохнула:

— Что бы там ни было, вы не должны винить кого-либо. В сущности, вас оберегали.

Я спросил ее — достаточно резко:

— Зачем же тогда вы ко мне пришли?

Все-таки я не удержался. Тема эта была запретна — в первую очередь для меня. Меньше всего я собирался коснуться ее хотя бы краем в беседе с дамой в коричневой кофте.

Она еще гуще покраснела.

— Зачем я пришла к вам? Пришла проститься. Я понимала, что провожу последние часы на свободе. Я очень тогда себя ругала, я знала, что приходить не следует, но это было сильней меня.

Дождался. Еще одна-две фразы, и мы лирически раскудахтаемся. Два шага осталось до анекдота. Надо свернуть с опасной дорожки.

— Понятно. Вы меня оберегали. Прямо как декабристы — Пушкина. Тем более грустно, что мой мемуар принес вам такое разочарование. Как видите, напрасно старались сберечь меня для русской словесности.

Она поняла, что я не намерен бродить по аллеям ностальгии, и сухо произнесла:

— Не скрою. Я опечалена и — сильно. За столько лет вы с места не сдвинулись. Все та же кичливая апатия.

Я усмехнулся:

— Моя апатия — термоядерная энергия рядом с апатией населения.

— Поверьте, оно не так безнадежно, как вам представляется.

— Вовсе нет. Его толерантность меня чарует. Когда-то мошенником возмущались, а он убеждал, что чист, как дева. Теперь, когда он слышит хулу, то даже бровью не поведет, а общество приходит в восторг: Орел! Умеет держать удар.

— Все это до поры до времени, — сказала она. — Однажды поймете, что иронический релятивизм стоит недорого. Пусть он даже кого-то иной раз и убедит, но никого не победит. Мне жаль вас.

Я мог бы ей напомнить, что убедить нашего брата нельзя ни при каких обстоятельствах. И я не хочу этим заниматься. Тем более не хочу побеждать. Я был бы не прочь одолеть слабоумие, но это совсем уже мертвое дело. И я ничего не возразил. К тому же она меня пожалела.

— Я благодарен и растроган, — сказал я с подчеркнутой почтительностью. — Я худо распорядился жизнью. Но каждый кулик на свой салтык. И у меня вариантов не было.

Она сказала с подчеркнутой горечью:

— Бывает, что эволюционируют.

Я выразительно вздохнул. Ну, разумеется. «Надо рость» — любил напоминать мне Володя. Так перекормлены трупным мясом, что поступь неслышных преображений кажется нам исполненной грации. Но стоит лишь подумать о тех, кого мы знали и вновь увидели десятилетия спустя, и выясняется, сколь жестокой, едва ли не схожей с умерщвлением, оказывается перемена.

— Бесспорно, — сказал я, — есть и натуры, способные к саморазвитию. Вы даже стали идеологом. Пусть только издательства «Весы». Это свидетельство в вашу пользу. Ну что ж — на лотках и в библиотеках столько пылится безмолвных книжек. Одной будет меньше. Не так уж страшно.

Произнеся столь звонкую фразу, я протянул руку за папкой. Она презрительно улыбнулась:

— Вполне эскапистское заявление.

Я согласился с нею:

— Пожалуй. У всех — заготовленные позиции. У вас, у издательства, у меня.

— У вас? У вас позиции нет. Это и тешит вашу гордыню.

Я миролюбиво сказал:

— Это не так. Просто однажды я сделал открытие: проигравший передает эстафету выигравшему. Каким-то неотвратимым образом оказываются в одной команде.

— Все в том же великолепном стиле, — сказала она. — Вы — вне команды. Не обольщайтесь — не отсидитесь.

— И это я слышал. От человека, которого вы бы назвали врагом. Лидия Павловна, круг замкнулся.

Даже за затененными стеклами было видно, что глаза ее вспыхнули. Потом она тихо произнесла:

— Вы отняли у меня немало. Теперь хотите отнять биографию?