Читаем без скачивания Газета День Литературы # 95 (2004 7) - Газета День Литературы
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Бомжи сидели смирно, как в гостях
у богатеев-родственников в кухне,
на их обвисших, испитых плечах
держался мир, который скоро рухнет.
Детей поспешно бабки провели,
прикрыв глаза от солнышка ладошкой,
в прохладную утробу чистой мглы,
поднявшись по ступенчатым порожкам.
Туда, где таинств сумрак освещал
лесок свечей и хоровод событий.
Поп, с бородищей, статный, отмечал
взглядом суровым, кто был твёрд, кто — нытик.
И каждому старался угодить,
кому кивком, кому лукавым глазом,
как бы старался в вере укрепить
тех, кто не верил и здесь не был разу.
А постоянных он не замечал,
он к ним привык, а новеньких — с огнём ищи.
Убранство церкви он ценил и знал,
что кроме прихожан не ждать уж помощи.
Уж только если — малость сельсовет,
хотя его держал, как нищий пряник:
на всякий случай — спрятав под жакет,
на всякий — сунув нож-косырик в валенок.
Давала часть — военная, Депо,
два бизнесмена — всё по мелочёвке,
бандит приехал — здесь его село,
здесь он родился, жил после кичёвки.
Отсыпал щедро. Батю напоил.
Велел молиться — чтобы денно, нощно.
Себя, братву под свечи освятил
и укатил на джипах серой ночью.
А я стоял в дверях, как истукан,
колокола трезвонили к обедне.
Поп подошёл. А ряса — как кафтан…
Чуть-чуть хмельной, но, кажется, не вредный.
Но плут великий — знаю от людей,
работников, работавших по сдельной.
В заборы столько набито гвоздей,
не сосчитаешь — сколько звёзд на небе!
Кресты варили, красили забор,
ворота, палисад, гараж, домушку
на восемь комнат — за год сделал он
и разукрасил в красках, как игрушку.
А колокол всё бил, и бил, и бил, —
мне по ушам проехал будто поезд
и рельсы в уши мне заколотил.
Бросил я мелочь нищему, не роясь
в брючном кармане — вытряхнул с платком.
Народ всё шёл — опрятный, скромный, бедный…
"А Вы же что?.." — столкнулись мы с попом.
"— Я был уже, — ответил я. — Намедни".
И развернувшись, ноги повели
сами меня, не спрашивая, к лесу.
Я им завидовал, тем в церкви: как смелы!
не понимая в этом ни бельмеса.
***
Дыханье наше — шаг первый к смерти,
существованье — лишь отраженье,
замок у Рая — довольно крепкий,
в Ад нараспашку открыты двери.
Предсмертный блюз играет "хохот",
он расположен, как дурень, к рвенью,
сжимает совесть тщеславье, похоть,
жизнь пробежала собачей тенью.
Хвостом вильнула, пощекотала
щекою мамы, как помню, в детстве,
жизнь, как старуха, упала — встала,
как ржа успела смерть в душу въесться.
Солнце сияет враждебным нимбом
и режет глаз мне, сдирая кожу,
желанья наши скормили рыбам,
гордыню нашу хлестали вожжи.
Обиды наши — даю задаток!..
Хоть раны наши стянуло болью!..
Как бы прожить мне чужой остаток!
Возраст сдаётся, стреножив волю!
ВЕРА
Нимб солнца сияет как радужная оболочка глаза,
с намаза пришёл и улёгся на лыки старик,
лик испещрён паутиной морщин и измазан
слезами и пылью пустыни. Старик сед, притих.
Три дочери, девять босых и безропотных внучек,
сидели послушно и ждали, как куры, в шатре,
и руки сухие как плети от голода скручены,
ячмень шелушили в сухой и пустой шелухе.
Бессмысленно, тупо и немо, и глупо, безропотно
взирали на старца двенадцать в упор пар глазниц,
и в этом шатре —
опрокинутой чашечке крохотной,
не видно ему было близких вблизи пыльных лиц.
Намаз был вечерний. И солнце, гуляя по кругу,
с беспечной весёлостью баловня светлого дня,
изжарив дотла и саман, и песок силой грубой,
в очаг поскупилось досыта хотя б дать огня.
В овчарне затишье — не слышно желанных овечек,
не слышно в овчарне привычного блея ягнят.
"От смерти с рожденья един путь Аллаха и вечен,
и в каждом из страждущих жив наш Великий Аллах".
Читает старик про себя, как закланье, молитву,
избитые ноги поджав и скрестив на кошме,
и чётки тянулись от пальцев засаленной нитью,
на ощупь считая поклоны узлами в руке.
В степи, как в пустыне, суровая доля кочевья,
и ветер безжалостно гонит колючий ковыль,
и солнце надменно, и ночь, и луна, и деревья,
и острая, точно кинжал, жгёт горячая пыль.
И камень, и плиты, и ноги, что в кровь все избиты,
и голод, съедающий, мающий, как саранча,
колодец в отместку хозяином-баем зарытый
и взгляд исподлобья на девочек как палача.
И хворост последний ишак доедал — было слышно,
и слышно — в тиши как скрипел одиноко кизил,
и красные, сочные ягоды с них точно вишни,
ударами сильными ветер порывами бил.
И дочери, внучки голодные, прелые шкуры
овечьи лежали, и чёрный громоздкий таган,
но губы шептали упрямо и преданно суры
и ветхий раскрытый лежал на коленях Коран.
Но губы шептали упрямо и преданно суры
и ветхий раскрытый лежал на коленях Коран.
***
Тень упала от столба на ноги,
защемила тяжестью раздумий.
Бог ко мне придирчив был и строгий,
оттого я вспыльчивый, угрюмый.
Тень упала с веток мне на руки,
обласкала будто шерстью кошка.
Бог ко мне бывает если чуткий,
и добрею я тогда немножко.
Тень легла крылом соседней крыши,
придавила, как жарой, к асфальту.
Если б Бог ругал меня потише,
не бывать усердию, таланту.
Тень давила чадом от КАМАЗов
и впластала будто лист в дорогу.
Бог сердит, но не отнял всё ж разум,
благодарен я за это Богу.
Тень одна — от умниц, от невежи,
нас палило солнце, в стадо скучив.
Если б Бог грозился хоть пореже,
я был, может, мягче и уступчив.
ЯВЬ
Предсмертный блюз похож на кошачий хохот
в подъезде весною в бессонную майскую ночь,
тогда и тебя вдруг возьмёт за кишки
сексуальная похоть,
и хочешь терпеть,
но терпеть уж тебе тут невмочь.
И ты, обуянный тоскою, больной, словно пьяный,
