Читаем без скачивания Герои, злодеи, конформисты отечественной НАУКИ - Симон Шноль

А наши — затравленные и шельмуемые, борются с обстоятельствами. Наш эмигрант Г. А. Гамов - автор идеи генетического кода. Наш А. А. Нейфах в Москве представил независимо и ранее Гамова сходную концепцию такого кода. И получил статью из «Известий АН, сер. биол.» обратно. С резолюцией осторожного А. Н. Белозерского — статья не может быть опубликована: формальные математические соображения не применимы к столь самобытной науке, какой является биология. А у нас сурово преследуют «менделистов-морганистов» и запрещают «нераскаявшимся» генетикам заниматься научной работой (см. далее воспоминания Ж. Г. Шмерлинг). И еще много лет — до 1964 г. (!) — в вузах истребляют «формальную генетику». Преследуют — даже исключают из университетов — студентов, пытающихся самостоятельно узнать истину [9]. В этих условиях работа Хесина имела чрезвычайное значение. ...В осеннем семестре 1950 г. и весеннем 1951 г. я делал дипломную работу в лаборатории Физиологической химии АН СССР, в здании Института биологической и медицинской химии на Погодинке, д. 10. Лаборатория С. Я. Капланского, где работал Р. Хесин, была расположена на третьем этаже. Наша - на втором. Железная винтовая лестница соединяла наши лаборатории с 1-м этажем, где стояли большие центрифуги. Они не имели холодильных агрегатов. Чтобы при центрифугировании препараты не перегревались, корпус центрифуг обкладывали сухим льдом - твердой С02 в специальных полотняных мешках. Роман мешал мне работать. Он ходил в лыжном костюме и футбольных бутсах. У себя в лаборатории он готовил гомогенаты поджелудочной железы крыс, инкубировал их с мечеными аминокислотами и как горный обвал, грохоча бутсами по железной лестнице, несся к уже охлажденной центрифуге. Окончив центрифугирование, он с грохотом взбегал на свой этаж. И так много раз в день... Я впал в неврастению, но, выбежав на лестничную площадку, увидал такого веселого и азартного Романа... Он нуждался в АТФ. Я выделял тогда АТФ из мышц кроликов для своей работы (покупать реактивы было не на что). И весь избыток — почти 12 грамм — отдал Роману. Он сделал к этому времени замечательное открытие: меченые аминокислоты, образуя пептидные связи, прежде всего оказываются во фракции «легких больших гранул» клеточного гомогената, осаждаемой при центрифугировании после митохондрий. Синтез белка, помимо включения меченых радиоактивных аминокислот, был подтвержден и непосредственно — по нарастанию содержания белка и увеличению ферментативной активности амилазы. Это было волнующее событие. Почти одновременно и вполне независимо от работ Элизабет Келлер и П. Замечника, работавших в прекрасно оборудованной лаборатории в Англии, Хесин, выпрашивающий (будучи обаятельным) сухой лед у продавщиц мороженого, сделал выдающееся открытие - открыл рибосомы. Доклад Р. Б. Хесина на заседании Московского биохимического общества, где председательствовал С. Е. Северин, вызвал чрезвычайный интерес. На докладе был прославленный, ученик и последователь Сцент-Дьердьи - Ф. Штрауб. Они в Венгрии начали заниматься этой же проблемой. На слова Хесина, что продолжение этой работы сдерживается недостатком АТФ, Штрауб сказал, что... у него АТФ много и потому он надеется на успех в его лаборатории...-...Начальственные авторитеты пытались острить «Хесин первый биохимик среди генетиков». А в этом и было дело. Биохимики, считавшие ссылки на надмолекулярные структуры лишь «ширмой, за которой скрывается наше незнание...» (слова В. А. Энгельгардта), считавшие обязательным финалом биохимического исследования воспроизведение процесса в бесструктурной системе, с большим трудом свыкались с мыслью, что некоторые биохимические процессы в гомогенных растворах невозможны. Хесину не удалось должным образом продолжить свои исследования. Вскоре он был уволен. Эти события жизни Р. Хесина описаны в воспоминаниях Жозефины Григорьевны Шмерлинг — она начинала работу в довоенные годы с М. М. Завадовским, подверглась вместе с ним гонениям в 1948 г. Работала потом в лаборатории Самуила Яковлевича Капланского, а затем многие годы была опорой и сотрудницей Хесина в его лаборатории в Институте атомной энергии им. Курчатова. Вот отрывок из ее воспоминаний [4]: «...его зачислили к нам (в лабораторию Капланского) на должность младшего научного сотрудника... Однако, меньше чем через год. было очередное сокращение, под которое, как самый новый сотрудник, попал Р. Б. В этот раз удалось его отстоять: два старших научных сотрудника согласились перейти в младшие и, таким образом, за счет экономии средств, сохранили его на работе... Однако вскоре в Академии медицинских наук получили приказ, согласно которому „нераскаявшимся" генетикам было запрещено заниматься научной деятельностью и наша... администрация издала приказ об увольнении Хесина. На этот раз, единственной возможностью остаться на работе, был перевод на ненаучную должность технического лаборанта. Инициатива и помощь в таком решении проблемы принадлежала С. Е. Северину. Альтернатив не было. Перевод на должность лаборанта произошел в тот период, когда стали получаться интересные научные результаты, Р. Б. предложил оригинальный метод фракционирования цитоплазмы и начинал свои пионерские работы по синтезу белка в изолированных цитоплазматических гранулах. Коллектив, не только нашей лаборатории, но и всего института, в котором Р. Б. уже пользовался серьезным авторитетом, был потрясен алогичностью и потрясающей несправедливостью принятого решения и полной своей бесправностью в ее преодолении. В ответ на это действие администрации, С. Я. Капланский освободил Р. Б. от всех плановых обязательств (ведь лаборант!) и создал ему „зеленую улицу' для работы над докторской диссертацией. Это стало не столь уж частым примером, когда над докторской диссертацией работал лаборант.» Интересные данные, успех в работе и дружественное отношение окружающих позволили Р. Б. перенести эту очередную неприятность и компенсировали острый недостаток в деньгах. Он не изменил ни привычным интенсивным темпам работы, ни своему научному энтузиазму. Правда, возник новый мешающий компонент жизни: язва желудка. Не думаю, что она была непосредственным следствием всех служебных перипетий, но тем не менее она была и были «голодные» боли и приступы и в лабораторном термостате появилась дежурная манная каша. Эта язва, если не считать военных ранений, была первым ударом по его завидному здоровому организму. Так, будучи лаборантом, имея язву и не имея денег, подошел Р. Б. к научному финишу и в марте 1953 г. закончил экспериментальную работу над своей докторской диссертацией. И жизненная и научная судьба представлялась в самом радужном свете. Следующий удар был непредсказуем. Мне кажется, что наша литература и публицистика несправедливо мало внимания уделила той погромной акции, которую совершили Минздрав и АМН СССР над своими учеными. 18 марта 1953 г. 26 сотрудников евреев были уволены из Института в связи с его реорганизацией. Остались неуволенными только 2 еврея А. Е. Браунштейн и П. Н. Рабинович. На следующий день были уволены все те, у кого один из родителей был евреем. В этот раз остались неуволенными М. Н. Колосов (будущий академик) и Ирочка Каганова. А. Е. Браунштейн еще не был академиком, но уже открыл переаминирование и имел всемирную известность; П. Н. Рабинович - химик-органик, был единственным человеком в стране, который умел синтезировать радиоактивные аминокислоты. Мы с Р. Б. были уволены общим приказом. Наша послушная администрация очень торопилась. Самуила Яковлевича Капланского тоже уволили. Ему отвезли приказ (об увольнении) для подписи домой — парторг (М. А. Губерниев) и директор (В. Н. Орехович), так как он только что выписался из больницы после своего первого инфаркта и в Институт еще не ходил. (Трудно удержаться! — человеку после инфаркта везут приказ об увольнении домой... Бога они не боялись... С.Ш.) Сейчас трудно себе представить наш Институт после этих приказов. Реакция и оставшихся и, с внешней стороны в меньшей степени, уволенных была очень сильной. Сейчас ее назвали бы стрессом. Тогда такого слова еще не было в обиходе. Было много слез. Плакали оставшиеся. Особенно тяжело было смотреть на А. Е. Браунштейна. Он сидел в своем кабинете и плакал живыми слезами. У него были уволены очень близкие ему и давние сотрудники. П. Н. Рабинович из своей лаборатории не выходил. Мы с Р. Б. сдавали оборудование и собирали свои экспериментальные материалы. У меня, к тому времени, тоже была готова докторская диссертация. Препятствий к выносу этих материалов нам не чинили. Увольнение прошло по многим институтам АМН. Устояли только редкие директора. Например, директор Института питания — проф. О. П. Молчанова. В ее Институте в эту кампанию не пострадал ни один человек. Не веря в реальность увольнения, в первые дни безработицы мы пытались «искать правды» коллективно и обивали пороги в министерстве, в Академии и всех других мыслимых точках, общей уволенной группой. В тех случаях, когда нас допускали на прием, нам, естественно, ничего не объясняли и ничего не обещали. Радостным для всех был день 4 апреля 1953 г., когда в газетах был опубликован приказ об освобождении «врачей-убийц» и они были признаны не убийцами. Ликование было всеобщим. Мы были уверены, что нас восстановят на работе. Р. Б. помчался в лабораторию, чтобы сохранить свои рабочие растворы. Действительно, большая часть уволенных сотрудников была восстановлена. Вернулся на работу и С. Я. и сразу стал хлопотать о нашем возвращении. Но, по до сих пор, непонятным для меня причинам, В. Н. Орехович категорически отказался вернуть и Р. Б., и меня на работу. (Очень интересен портрет В. Н. Ореховича, но он достоин особого очерка (С.Ш.))