Читаем без скачивания Крутой маршрут - Евгения Гинзбург
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Глеб (еще не замечая нашего испуга). Трое… Баба всю войну батрачила, пока я воевал. А теперь начальство-то вместо спасиба…
Мы (с грустными интонациями неопытных лжецов). Где же вы тут остановились, в Магадане?
Я пишу об этой случайной встрече так подробно, чтобы показать, до каких пределов мы дошли в этом бреде преследования. Я уже ясно видела, как в очередных протоколах «белого дома» рядом со строчками о «Тараканище» ложатся отличные формулировки насчет опорочивания колхозного строя. На какие-то мгновения я почти не сомневалась, что этот Глеб послан к нам как подкрепление к показаниям Кривошея. А между тем только при полной нашей затравленности можно было принять этого вековечного бедолагу из села Неелова-Горелова за провокатора, усмотреть нечто двузначное, нарочитое в его простодушных сетованиях на судьбу.
Вот какой мрак мы допустили в свои сердца! Все это чаепитие с Глебом осталось навсегда в моей памяти как одно из позорных воспоминаний. Я и сегодня краснею, когда передо мной всплывает это лицо с горьким недоумением в глазах. Он, наверно, мысленно сопоставлял то хорошее, что говорил ему о нас доктор Чернов, с тем, что он нашел у нас сегодня.
– Извиняйте, если что не так, – забормотал он, вставая из-за стола. – Я, вишь ты, попросту… Потому мне сказывали, что…
Когда он ушел, мы поссорились из-за какой-то чепухи. Потом я заплакала и сказала:
– Ничтожная козявка я, вот кто…
– Главное, какой им смысл сейчас подсылать к нам еще кого-то! Ведь материала против нас у них и так предостаточно, – сказал Антон и добавил: – Пойдем гулять!
Мы всегда шли гулять, когда становилось уже совсем невыносимо. В любую погоду выходили из дому – что нам буран или снегопад! Скитались по городу, забредая то в Марчекан, то под Круглую Сопку. Наградой таких походов было полное физическое истощение. Изнемогшие, мы потом засыпали хоть ненадолго, пусть даже со страшными сновидениями. Лишь бы заснуть!
Впрочем, с Антоном такие эпизоды, как прием Глеба, случались реже, чем со мной. Главное – он оставался добрым, не отказывался в любое время суток бежать к больному, который позвал его. Временами на него находило какое-то веселое отчаяние гибели. Он начинал шутить, рассказывать анекдоты, звать меня в кино.
– Пойдем! По крайней мере, два часа полного покоя. В кино-то уж ни за что не будут они нас хватать. Не захотят поднимать шум.
И мы часто ходили в кино. Сидели взявшись за руки, ободренные тем, что в устремленных на нас взглядах людей не было ни страха, ни жестокости. Одно любопытство. Ведь весь город знал немецкого доктора. Все знали, что он сейчас снят с работы. И почти все – вплоть до больших начальников – были недовольны этим. Он был нужен им всем.
В последний день февраля в «Горняке» шел какой-то итальянский фильм.
– Пойду за билетами, – сказал Антон и ушел, оставив меня с ученицей. Я репетировала девочку-двоечницу по русскому.
И вдруг раздался стук в дверь. Тот самый. Которого мы ждали. Я сразу, шестым чувством, поняла это.
– Что с вами? – воскликнула тринадцатилетняя двоечница. Потом она говорила мне, что я стала белее стены.
Не дожидаясь ответа на стук, он отворил дверь. Властным движением белого фетрового сапога пнул ее – и она безропотно раскрылась. Это был некто в штатском. Выдавали его только фирменные фетровые сапоги и еще канты высокого военного воротничка, выпиравшие из-под мехового воротника пальто. Да все равно! Будь он хоть в королевской мантии или в костюме мушкетера, я признала бы его с первого взгляда. Оттуда!
– Где Вальтер? – спросил он, не здороваясь. Тем самым голосом. С теми самыми интонациями. Бутырско-лу-бянскими… Эльгенско-васьковскими…
– Не знаю…
– Как, тоись, не знаешь? Ведь он вам муж…
– Он не сказал куда… Может быть, к больному…
– К какому еще больному, когда уж месяц с работы снят…
Мной лично он как будто не интересовался. Зато внимательно осматривал жилье. Прошел хозяйским шагом по комнате, оставляя на полу мокрые большие отпечатки подошв, заглянул в тетрадь двоечницы, прочел с оттенком любознательности правило правописания частицы НЕ с причастиями. Потом посмотрел на часы.
– Если скоро вернется, пусть идет сразу же в «красный дом». Комната семнадцатая. А если через час не придет, тогда завтра. К девяти утра. Не в «белый дом», смотри, а в «красный». Понятно?
К девяти утра. Я вздохнула с облегчением. Значит, нам дарована еще целая ночь. Только бы не забыть, что я должна сказать Антону. Самое главное. А то после ареста близкого, как и после смерти, всегда оказывается, что самого-то главного и не успела сказать… Ах, только бы ЭТОТ ушел до возвращения Антона, только бы не встретил его в коридоре!
Я напрягаюсь до кончиков волос, внушая пришельцу: ну, уходи, уходи же! Но он не торопится. Еще раз взглядывает на часы. Ужас! Он садится!
Нет… Только поправить портянку, выбившуюся из правого сапога. Встал…
– Так ровно в девять! Понятно?
Я хочу выйти вслед за ним в коридор, но моя двоечница, которая вполне разобралась в этом эпизоде (уроженка Колымы!), отстраняет меня и на цыпочках выходит вслед за фетровыми сапогами. Проходят нескончаемые секунды.
– Ушел… – шепчет моя ученица, и на ее близоруких глазах блестят слезы. – Вниз пошел, к бухте… А Антон Яковлич как раз из города идет… С другой стороны… Нет, нет, не встретились!
Антон еще с порога, взглянув на меня, все понял.
– За мной приходили?
И после краткой информации:
– Нельзя нам с тобой сейчас расставаться ни на минуту. Ведь могли и за тобой первой… И увели бы без меня…
Несколько минут мы обсуждаем – при активном участии моей ученицы – такую важную деталь, как приказ явиться именно в «красный дом», а не в «белый». Это вселяет надежды.
– В «красном» – насчет ссылки и поселения. А если бы новый срок, так уж обязательно бы в «белый», – разъясняет нам тринадцатилетняя колымская девчонка, отец которой тоже носит фетровые сапоги. Тут она все на пятерку знает! Это вам не частица НЕ с причастиями!
Посидев немного на табуретке, прямо в пальто и шапке, Антон решительно встает.
– Не опоздать бы в кино, Женюша… Ну конечно, пойдем… Что ж последний вольный вечер сидеть так и мучиться! Хоть отвлечемся…
Мы отводим Тоню к Юле, а сами вот уже снова сидим, взявшись за руки, на наших излюбленных местах – в предпоследнем ряду с краю.
По ходу итальянского фильма показывают кусок католической мессы. Антон радостно волнуется.
– Боже мой, какая ты еще дикарка, Женюша, – шепчет он, – коммунистическая готтентотка. Подумать только – ты никогда не слыхала ничего этого. Зато эта радость еще у тебя впереди…
И вдруг мы оба явственно слышим, как девушка в дорогой каракулевой шубке, сидящая позади нас, вздыхает и громким шепотом говорит своему соседу:
– Смотри, как раньше Бога-то славили! Прямо как Сталина!
Ночь прошла удивительно быстро. Как ни странно, но именно в эту ночь мне удалось заснуть. Потому что мы рассудили: раз вызвали к девяти утра, значит, сегодня вряд ли придут ночью. А когда проснулись – около шести, – то часы помчались как бешеные. И опять мы не успели сказать самого главного. И вот уже Антон стоит у дверей в пальто и шапке. И снова:
– Прости, если я тебя когда-нибудь обидел…
– Молчи, молчи… Скажи, сколько часов можно ждать с надеждой на возвращение?
– Часа четыре, не меньше. Бюро пропусков… У дверей кабинетов… До часа не приходи в отчаяние, ладно? Ну а если и не вернусь, то ведь все равно встретимся…
Чтобы переключить свое страшное возбуждение, чтобы куда-то направить то, что сжигает изнутри, я начинаю мыть полы. С остервенением скоблю те места, где остались пятна от вчерашних фетровых сапог. Потом тру половую тряпку мылом так ожесточенно, точно всерьез задумала вернуть ей первоначальный белый цвет.
Стук в дверь. Ничего, это всего только наш друг Гейс. Михаил Францевич Гейс, земляк Антона, тоже немец-колонист из Крыма. Он выглядит не просто взволнованным, а потрясенным, и это усиливает мое отчаяние.
– Уже знаете? – спрашиваю я.
– Да. И вы тоже?
Мимолетно удивляюсь странному его вопросу – как же мне-то не знать… И тут же начинаю выпытывать, что он думает о перспективах, если человека вызвали не в «белый дом», а в «красный». Можно ли надеяться, что…
– Можно! – произносит он каким-то нелепо-торжественным тоном. – Теперь нам действительно можно надеяться. – И совсем уж без всякой логики добавляет: – Почему у вас выключено радио? Включите!
– Господи! Да что с вами? Понимаете ли вы, наконец, что Антона вызвали в «красный дом»?
Не отвечая, он подходит к стене, включает вилку репродуктора в штепсель. И вдруг сквозь трескучие разряды я слышу… Что я слышу, Боже милосердный!
«…Наступило ухудшение… Сердечные перебои… Пульс нитевидный…»
Голос диктора, натянутый как струна, звенит сдерживаемой скорбью. Отчаянная невероятная догадка огненным зигзагом прорезает мозг, но я не решаюсь ей довериться. Стою перед Рейсом с вытаращенными глазами, не выпуская из рук половой тряпки, с которой стекает вода.
