Читаем без скачивания Федор Черенков - Игорь Яковлевич Рабинер

К чему мы? Так ведь это так похоже на Черенкова! Его футбольные движения не по прямой. Он такую кривизну давал, что и Москва удивлялась. И его непосредственные движения настолько самостоятельны и прихотливы, что ускользают и до сих пор от объективного анализа. Потому что он совершенно свободен.

Говорите, тупик? Ну, это же Фёдор для противников придумал. А своим не только можно, но и нужно пройти, пробежать, проскакать с мячом. Где, не исключено, и будет безмятежным образом ждать Черенков, который каким-то московским, кривоколенным образом уже успел прибежать к чужим воротам, дабы завершить неплохо начатое дело.

При этом не забудем про мяч в его ногах. Он будто чертил те немыслимые импровизации старомосковских улочек, переулочков и даже тупичков непредсказуемыми, опять же истинно джазовыми передачами.

И в дриблинг Фёдор шёл совершенно необъяснимо, подчиняясь лишь мысли свободного, ничем не связанного — ни идеологически, ни как иначе — человека.

При этом он был честный мастеровой. Ведь совесть — не обуза, а суть. И тут вновь к вопросу о слободе. Черенков не хотел работать плохо. Ибо стыдно будет перед теми, кто купил билеты на игру. А стыд для него — весомее любой кары.

Он же превосходно знал своих болельщиков. Потому что не отгораживался непробиваемым стеклом и забором в черте или даже за чертой города. Фёдор всегда был своим, жил в условной соседней квартире. И, по идее, с ним можно было поговорить. Или он изредка сам вступал в диалог. И даже во дворе мог поиграть.

Можно долго рассуждать о его простоте и человечности. Но зачем? Лучше фактами подтверждать. Вот Олег Кошелев, корреспондент ТАСС, припомнил эпизод, случившийся в 2007 году. Он тогда с сыном подъезжал на машине к стадиону имени Нетто. Глядь — Черенков туда же продвигается. Пешком.

Вдруг Фёдор голосует. И просит — так вышло — как раз Олега остановиться. В чём дело? Оказывается, старушку нужно обратно к метро довезти. Плохо бабушке.

Чьей? Ничьей. Московской. Или киевской, ереванской, тбилисской. Нет разницы. Но дело в Белокаменной происходило. Большой мастер Черенков не мог по-другому. И отвезли ведь старенькую! Хотя большинство прошло мимо, не обращая на неё внимания.

А Фёдор — не мог. И не только посадил бабушку в машину, но и сам поехал вместе с ней — хотя до начала игры оставалось всего ничего. Зато какие счастливые возвращались на той же машине и Кошелев с наследником, и, понятно, Черенков!

Так и хочется вздохнуть: «князь Фёдор». Ведь если вспомнить «Войну и мир» Льва Толстого, то именно такой персонаж появляется в эпилоге знаменитого романа. Однако то лишь небольшой намёк, мазочек на огромной картине, данной Львом Николаевичем.

А в романе есть и московское общество, где выделяется семейство Ростовых. Красивое, весёлое, щедрое, хлебосольное! Разорившееся, понятно, при определённых военных обстоятельствах, о которых сегодняшние школьники пусть сами прочитают.

И наш Фёдор Черенков был таким. По той привычке из старой Москвы он не мог пройти мимо больного, измученного человека. Не совсем верно, что отдавал зарплату беднякам, будучи действовавшим футболистом. А вот когда за ветеранов играли — да.

Сергей Родионов вспоминал, что Фёдор просил в долг по окончании какого-то матча. Причём матча тяжёлого. Ведь ветераны и во Вьетнам ездили, и в отделившийся Казахстан. И вот на перроне... передаёт деньги очередной страждущей бабушке. Всё пытала его мысль: он вроде живёт хорошо — почему же другие так плохо? А затем уже обращается к другу Сергею: дай, мол, отдам. Ведь семья, дети...

Естественно, рассчитывались. До новой экзотической поездки. И вновь возникала какая-нибудь старушка на вокзале. Или старичок.

Нельзя пройти и мимо рассказа известного фотографа Фёдора Кислякова: «Когда офис “Спартака” был на “Чистых прудах”, он пришёл туда по каким-то своим делам. Погода была страшная, лило, а я в одном пиджачке, как всегда. Подходит Фёдор, куртку даёт: “Забирай!” — “Как? А ты?” — “А у меня вторая здесь есть с собой”. Прямо снял с себя. Она у меня до сих пор есть. Красная».

Дочь Настя вспоминала похожее: «Как-то зимой он ехал в общественном транспорте. В автобусе, кажется. Холодно. Он увидел парнишку, совсем легко одетого. Так он снял с себя одежду, отдал ему, благословил: “С Богом!” — а сам поехал на тренировку. Он уже по ветеранам ездил в Сокольники».

И это не рождественская сказка. Брат Виталий подтверждает: «Ещё когда жили на Вяземской, я тоже заезжал. Во двор заходишь, здороваешься — там же все выросли. С одним поздороваешься, смотришь — ботиночки знакомые. С другим — курточка знакомая. Все в его вещах ходили!»

Отчего так? Потому что Черенков не перепродавал привезённое из-за рубежа. Он всё раздавал. И не оттого, что имелась тогда бездарная государственная ответственность за «фарцу», «спекуляцию». Просто не хотел — и всё. А как же «жвачка»: этой резиной, которая теперь лезет из каждого киоска, тогда торговали, между прочим. Поверите — раздавал, из Сингапура вернувшись!

Несколько позднее спрашивал, конечно, ближних: нужен ли им, допустим, магнитофончик? Если нужен, то пожалуйста! Алексей Абрамов, с которым он учиться начинал в Горном институте, и сейчас ту доисторическую кассетную технику хранит. Та же история и с сапожками, и с туфлями, и с ботинками.

Только не с бутсами!

«Единственное, что он никогда не раздавал, — вспоминала первая жена Ольга, — это бутсы. Это для него было святое. Когда он получал новые бутсы, он их мазал каким-то маслом... Говорит: мне надо будет в них несколько тренировок побегать. Носки поддевал, чтоб по ноге пришлось. Он их чуть ли не языком вылизывал».

Языком не языком, а примеривал для дальнейшего действа. Походить, побегать, поиграть. Потом снова подумать, что-то изменить. Так как у всякого человека возможно несоответствие общего размера и именно подъёма. Иногда обувь потому и «разнашивается». Однако то наша с вами обувь. Не бутсы же!

Виталий Черенков вспомнил, как брат Фёдор купил себе шило, чтобы раскручивать шипы. То есть фактически он переделывал себе бутсы. Потому что их плохо делал классный сапожник? Нет, оттого что это шило — лично его, Черенкова, инструмент. И лишь ему, Фёдору, им работать. Таким же манером он занимался и шнуровкой от тех же бутс, уверяя младшего брата, что это всё очень важно.

Он же мастеровой из Москвы! Разве столяр или плотник станет использовать плохую пилу с неотделанными зазубринами или туповатый неловкий топор? А у кузнеца был всегда и сложненький молоточек к молоту.

Вот поэтому и мази