Читаем без скачивания Неприкаянный дом (сборник) - Елена Чижова

«Вот именно, – владыка подхватил решительно и взволнованно. – Но предки – это не одно или два поколения. Опыт предков хранит православная церковь. И это – не исторический опыт. Церковь – это прежде всего таинства. В них залог национального единства и, – он помедлил, – надежда на Второе пришествие».

Второе пришествие – смерть. Я думала о том, что национальное единство не достигается смертью. Во всяком случае, не в нашей стране. Убитым и убийцам не сойтись ни по ту, ни по эту сторону: у их потомков не может быть общих предков.

«Православная церковь, – я продолжила медленно и внимательно, – прежде всего – власть. Точнее говоря, она обладает властью над душами, в некоторых случаях – неограниченной…» Теперь я и вправду жалела о том, что связана словом: обещала не упоминать ничего, что могло бы бросить тень. Иначе я рассказала бы ему об отце Глебе… Это казалось мне важным.

«Вы – о себе?» Тридцатилетние глаза смотрели напряженно. Он, облеченный церковной властью, желал убедиться в моей покорности. Я поняла, от этого ответа зависит исход. Именно теперь, соблюдая приличия, я должна была признать их власть над своей душою, ответить: да. Совершеннолетняя мудрость, свившаяся под сердцем, нашептывала покорный ответ. Однако исторический опыт, переданный мне Митей, нерасторжимая связь с которым с церковной точки зрения называлась прелюбодеянием, говорил другое .

«Нет, владыко, – я встретила напряженный взгляд. – В данном случае я говорю не о себе. Над своей душой я не могу признать ничьей неограниченной власти. За себя я отвечаю сама». Теперь по долгу иерархии он должен был меня изгнать. Медленно, словно раздумывая, владыка поднимался с места. Готовая принять неизбежное, я встала.

«Давайте попьем чаю», – в голосе Николая не осталось отцовства. Встав с места, он заговорил, как брат.

(Муж, духовный отец, брат, любовник – полный набор персонажей моей нелепой жизни. Теперь у меня есть соблазн назвать ее комедией дель арте . В этом театре, как и подобает, за кулисами присутствовал режиссер: в каком-то смысле мы все играли навязанные роли.)

Украдкой я взглянула на часы. Владыка поймал мой взгляд и усмехнулся. Его рука потянулась к звонку.

Секретарь внес поднос, заставленный чайной посудой. Стоя в дверях, он оглядывался, не приближаясь. «Поставь на журнальный», – владыка приказал коротко. Тень удивления мелькнула в вышколенных глазах, но, опустив их почтительно, иподьякон поднес к дивану. «Проходите, садитесь, здесь удобнее», – владыка Николай улыбался. Выходя из-за стола, он снял с головы скуфью.

Помешивая горячий чай, он говорил о том, что в таинствах есть известная жесткость, точнее говоря, непреклонность, которую люди, далекие от церковной жизни, склонны называть чрезмерной. Однако она уравновешивается неиссякаемой милостью, и эта милость выше человечности. Гуманизм – старый соблазн, с которым сталкивается человечество, но там, где выбирают человечность, не остается места для божьей милости. Взять протестантов. Выбрав человечность, они отказались от таинств. Вынуждены были отказаться, потому что в этом выборе наличествует неисповедимая тайна: нельзя ставить человека во главу мироздания. Это – нарушение иерархии . Слово, которое он произнес, мы тоже понимали по-разному.

«Вы говорили о том, – он продолжил, – что православная церковь стремится стать национальной, то есть, по вашему слову, родовой. Это – совсем не так. Точнее, не совсем так. Родовой становится церковь, отказавшаяся от таинств, иными словами – протестантская. И тут-то, как говорится, круг замкнулся, – владыка улыбнулся победительно. – Стоило им отказаться от таинств, во главу угла немедленно встала семья. Вот и весь исторический выбор: либо вы смиряетесь перед таинствами, либо – признаете приоритет ценностей семейных. Но тогда ни при каких обстоятельствах речь не может идти о разводе. Для человека, отказавшегося от таинств, развод – не выход. Не согласны?»

Я могла возразить ему, но остановилась. Быстрым взглядом, словно мы сидели на кухне, я обвела потолок и подняла палец к уху. Владыка прочел безошибочно: «Вряд ли. Впрочем, – он развел руками, – тут я могу только предполагать». – «В таких делах любое предположение трактуется в пользу обвиняемых ». Мы рассмеялись одновременно. В нашей стране этот опыт был общим – от него не могли защитить никакие комсомольские кордоны.

«Что касается семьи, – я искала подобающий довод, – протестантам было на что опереться. Мы в другом положении. Семья, за которую, возможно, и стоило держаться, в наших условиях штука довольно скверная. – На языке вертелось другое слово. – Потому что за нее уже подержались обвиняемые . – Снова я подняла глаза к потолку. – Если бы нам довелось прочесть дела, там обнаружилось бы многое. Или, на худой конец, анкеты…»

Владыка изогнул бровь: «Вы хотите сказать, что условия той реформации существенно отличаются от наших?» Теперь он заговорил так, словно и не нуждался в доказательствах необходимости обновления. Я подумала о том, что ему – ученику покойного владыки Никодима – я сумею объяснить свою боль.

«Когда я говорю о церковной власти, я имею в виду то, что в нашей стране человек, приходящий в церковь, оказывается под двойным давлением, внешним и внутренним, кроме того, сама церковь… – я не решалась продолжить. – Простите, но иногда мне кажется, что именно обновленцы попытались нащупать главный конфликт: церкви и государства». – «Обновле-енцы?» – он протянул настороженно. «Нет, не так, – я продолжила, теряясь. В присутствии обвиняемых , наводивших телекраны, мне не хватало слов. – Не попытались, а нащупали, то есть потом оказалось, что нащупали, или их самих, с их же помощью… Их использовали… Не знаю, как сказать».

Гуляй мы по саду, мне хватило бы слов. Я сказала бы: опыт, на который я вынуждена ссылаться, говорит мне, что в рабской стране абсолютное подчинение церкви – не спасение. Оно – второй жесткий ошейник, который церковь, победившая обновленцев, но обесчещенная бесовским государством, пытается надеть на шею раба.

«Вы имеете в виду отношения церкви с обвиняемыми ?» Он принял слово. Во всяком случае, в нашем странном непрямом разговоре оно стало общим. Это слово мы, обладающие разным опытом, понимали одинаково.

«Да, – я подтвердила коротко, – потому что именно здесь главный конфликт. Если бы сейчас, в наши дни, кто-нибудь решился начать реформацию, мимо этого он не смог бы пройти». – «Судя по вашим откровенным словам, – владыка перебил с недоброй усмешкой, – лично вы ожидаете не Второго пришествия, а второго Лютера? Вряд ли это возможно. Наше дело, – он коснулся рукою лба, – сохранить в неприкосновенности канон и таинства». Иными словами, я подумала – свой особый язык. Когда-то, десятилетия назад, на этом языке разговаривали наши предки. С тех пор они перестали быть общими , во всяком случае, нам пришлось научиться разговаривать на другом .

Не поднимая глаз, владыка наливал чай. Когда поднял, я изумилась перемене. Снова, как в давнем московском поезде, когда я, задержавшись, предупредила о близкой опасности, его глаза подернулись холодом. Явственно, как будто он произнес вслух, я прочла: «Неужели она все-таки – из них ?» Двоедушная мысль, мелькнувшая на мгновение, объединяла его с нами смертельней всякого таинства.

Владыка спрятал глаза и отставил стакан.

«Что касается неограниченной власти над душами, которую вы приписываете православной церкви, – до этого еще далеко. В нашей стране не ведется такого рода статистических исследований, но, даже учитывая некоторый рост количества верующих, – он подчеркнул дипломатично, – наблюдаемый в последние годы, здесь еще непочатый край…» – он говорил с оглядкой на них .

Поднявшись, владыка направился к столу. Рассеянно и доброжелательно, словно думая о своем, он задавал короткие вопросы. Они относились к моей повседневной жизни. Я отвечала лаконично. «Что ж, – он надел скуфью. – Побеседовав с вами, я пришел к выводу, что в данном случае для церковного развода нет препятствий». Я подошла и склонила голову.

В приемной ожидали. В креслах, расставленных вдоль стен, сидели посетители, одетые по-церковному. Выйдя из кабинета, я удивилась многолюдству и, только взглянув на часы, поняла: вместо часа, предусмотренного его рабочим графиком, мы проговорили три.

Слушая пустое сердце, я шла по главной аллее. Разговор обессилил меня. Я шла и думала о том, что дело не во мне: вызывая меня на разговор, владыка хотел выслушать другую сторону. Выслушать, прежде чем сделать выбор. Моя вина, что я не сумела его убедить. Как бы то ни было, теперь все кончилось. Я свободна. Никто из них – ни те, ни эти не имеют надо мной власти. Их время, в котором моя душа привыкла корчиться, изблевало меня из своего желудка. Я, глубоководная рыба, лежала на пустом берегу. Мир, в котором я оказалась, сузился до размеров моей собственной жизни. В нем не было ни верха, ни низа, а значит – я поняла, – и земли. В мире, лишенном иерархии, мне больше незачем жить.

Добравшись до мастерской, я замкнула дверь. Все было тихо. Мешок картошки стоял в углу. Машинально я выбрала несколько клубней и сложила в кастрюлю. Зыбкая мнимость жизни окружала меня. Я сама становилась мнимостью, на которую не могла положиться.