Читаем без скачивания Справедливость силы - Юрий Власов

Командные места распределились: СССР – 48 очков, Венгрия-29, Чехословакия-14, ГДР-13, Франция – 13, Румыния – 12.

Служащий государственной библиотеки в Брюсселе Рединг заявил после соревнований: "В прошлом году на чемпионате Европы в Стокгольме я был девятым. Теперь же в Москве поднялся сразу на третью ступень пьедестала почета рядом с вашим изумительным атлетом Власовым и венгерским спортсменом Эчером. Мой тренер Ви-тэнбол перед отъездом на соревнования сказал мне:

"Россия – страна сильных людей. Там, Серж, нельзя выступать плохо. Так что уважь меня, старика, постарайся показать все, на что ты способен". Я все время помнил об этих словах".

Глава 226.

Нет, жим был нормальный. Конечный результат почти соответствовал мировому рекорду. Просто я кое-что изменил в стиле. Это и дало сбой. Я совсем подогнал стойку под жим лежа – точнее под жим на наклонной доске. Так развернул грудь, будто я со штангой в этом станке. Это естественная мера – всю зиму больше, чем когда-либо, работал в жиме лежа. Тут мышцы необыкновенно развились. Рывком я был доволен – вихлявый, ненадежный, однако тоже под мировой рекорд.

В толчковом упражнении я отделался очень низким результатом – впервые выдохся. Откупился от усталости наименьшим из весов, который требовала рекордная сумма. Лихорадка выхолостила силу. Я выдохся. Ни рекорд, ни медаль чемпиона Европы не интересовали. Я свел результаты в рекордную сумму на пределе возможностей. Лихорадка все усложнила и переиначила. Вся память о том чемпионате – безразличие, слабость и необходимость собрать заданный результат.

Волнение? Нет, я управлял собой надежно. Просто впуталась болезнь… То, что зрители и репортер принимали за волнение, являлось необходимостью дополнительного сосредоточения внимания и воли. Я работал в неестественном состоянии, изменилось и поведение. И еще этот рывок… он отказывал мне в надежности. Но, как говорится, нас долбят, а мы крепчаем.

Настороженность зрителей? Суть не в их требовательности. Прежде у меня не было соперников, а симпатии зрителя, за редким исключением, всегда на стороне того, кто поднимается. Не всем нравилось мое продвижение к рекорду. Правда, я и не давал обещаний нравиться всем.

Меня уже сбрасывали со счетов, и не только болельщики…

В такого рода делах все определяет результат. Пирамиду отношений вообще увенчивает результат, все вне ее – сантименты. Эту "мудрость" настойчиво подсовывала мне жизнь.

К спорту примешивались неприязнь, отрава соперничества, настороженность, грубость инстинктов. Я не любитель таких отношений и такой жизни, даже если они ради победы. Это угнетало.

Я вдруг поймал себя на ревности к газетному слову. Скверно. Для родного, кровного дела подобное не должно иметь значения. Я исподволь врос в роль кумира; мне же представлялось, будто я другой. Теперь я ощутил фальшь, она настоялась во мне.

Болельщики так досаждали, мне их любопытство было порой столь назойливым, что я вынужден был совсем отказаться от телефона и пять лет пользоваться телефоном-автоматом внизу, у магазина.

Случалось, компания болельщиков вставляла в приоткрытую дверь палку или ногу – и вступала в дискуссии.

Напряженным был быт – уже с утра отработал в зале и ночь отсидел за рукописью. Это был обычно вечер. Сил пойти в театр, кино, встретиться с кем-то, просто отправиться побродить не хватало. Отсиживался в кресле или на диване. Книги не читались, так, полудрема.

…Сколько же вокруг людей, побежденных жизнью! И как я ошибался, считая, что жизнь – это всегда переход от неразумного к разумному! И что значит быть русским? Безропотно умирать? Быть на все согласным?..

Глава 227.

Лу Синь был совершенно лишен рисовки. Он не играл в красивые слова. Он был писателем. Кто ценит его, сразу узнает в строке из письма: "Я похож на корову: сам ем траву, а доят из меня молоко и кровь". Это из природы настоящего литературного труда, впрочем, не только литературного.

А слова Бернарда Шоу: "В литературе так: новичок стремится любой ценой овладеть литературным языком, а кто неопытнее – освободиться от этих пут".

Или фраза, оброненная Анатолем Франсом в беседе с Полем Гзеллем: "Но чистокровные писатели сами сохраняют для себя правила или, лучше сказать, у них нет правил… Поэтому они не могут писать хорошо по общепринятому мнению".

И далеко не шутливое замечание Дюма-сына о Флобере: "Это мастер, который вырубает целый лес, чтобы смастерить один шкаф".

Я стремился заполучить рецепты силы – и вырубал, валил свою силу. Целый лес этой силы…

Я начал уставать от соперничества.

Застыть в одних чувствах, гнать себя одними путями, тускнеть в одинаковостях чувств – я окончательно изживал себя в привязанности к "железу". И действительно, к чему выспренние слова, зачем высокие слова, если чистое, доброе глохнет? Пусть даже под усталостью. Зачем тогда все движение, любое движение, все усилия?..

Глава 228.

Недели перед испытанием в Токио на Олимпийских играх я обратил на восстановление здоровья. Нельзя, опасно быть таким, каким я был на чемпионате Европы. Я не изнурял себя тренировками, тем более прикидками.

От меня потребовали выступить на чемпионате СССР. Я отказался. К чему наслоение усталости? Я и без того захлебываюсь усталостью, каждый день лихорадка ее замешивает наново. До Игр какие-то месяцы. Все тренировки проглядываются. А тут еще лихорадка, не заткнуть ее ничем…

Отказ выступать на чемпионате СССР породил подозрения в трусости и обложил попреками. Все это оказалось пустяком: уже закончив выступать (через три года), точнее, решив прекратить выступать, я услышал коллективный упрек за "спортивную трусость". И даже тренер тогда сник перед общим осуждением. Смолчал тогда, когда потребовали врача на предмет выявления моей годности для выступления на IV Спартакиаде народов СССР (1967), чтобы публично уличить в трусости. И это после всех беспощадных поединков, гордости побед! Награда за всю жизнь… Я слушал, и во мне рушился, догорая, целый мир. Профессионал, терпи, слушай и терпи: тебе же платят. Терпи, даже если льют помои. С мстительным удовольствием дождались своего часа – не чемпион я. Сколько же они ждали этого часа!.. Тоже встряска из незабываемых…

Всяк сверчок знай свой шесток.

Я очень скверно обучался знанию своего места, а уж сверчок из меня и вовсе получался никудышный. Не обучался я искусству трещать назначенные слова. И за это меня залепили ярлыками – с головы до пят залепили, даже дышать было трудно. И стал я пугалом.